Тёплое лето в Бултыхах
Шрифт:
Видела я это их поклонение. Бегают вокруг клумбы с георгинами, потом приседают. Тетка скучным голосом кричит: «Солнце. Воздух. Земля. Космическая энергия». Все повторяют и машут руками. Надо будет спросить ее о Лире Михалне, умерла уже, наверное.
А после обеда папу прорвало. Доказывал Ленику, что столицу нужно перенести из Москвы. Стоят возле шахмат и спорят.
— Умные люди все уже рассчитали, — говорит папа. — Столицу нужно перене-сти в Новгород.
— Какой, Нижний?
—
— Почему в Новгород?
— А куда еще? Древний город, с историей. Это — раз. Нельзя переносить туда, где ничего не связано… Все там есть. Кремль есть, потрясающий. Софийский собор, красота. И положение географическое — как раз между Москвой и Питером.
— Граница слишком близко.
— А у Москвы — не близко? Ночь на поезде и уже Украина, другое государство. Главное, Москва перенаселена. Не город, а антропогенная катастрофа. Потом в номере тебе цифры покажу.
— Но зачем переносить на север?
— Так глобальное потепление! Ну что, подпишешься?
— Надо подумать.
— Ну, думай. Сейчас не думать надо. Спасать, пока есть что. А ты, Елена Прекрасная, что молчишь?
Я подхожу к ним, притягиваю к себе и обнимаю обоих.
У танцплощадки заметила Гену. Стоял с какими-то мужиками. Хотела помахать. Мужики подозрительные. И он с ними.
Стою такая, соображаю. С одной стороны, голову помыла, а с другой — эти мужики.
Пока соображала, увидел. Оставил этих, подбежал, привет — привет. Стоим.
— У тебя день рождения послезавтра?
— После послезавтра. А что? Какие идеи?
— Идеи… Разные. Ну, я пойду.
— Кто это с тобой?
— Да так. Я пойду.
И лыбится, как козел. Ну, иди, иди. Чего стоишь-то? Иди, топай давай.
— Я тебе позвоню, — говорит.
— Куда «позвоню»? Мобильный отключен!
Полночи потом не спала.
Мужики эти перед глазами, и суд предстоящий, и Саныч, и все…
— Ле-ен! Чего не спишь?
— Сплю, мам!
Встала, нашарила мобильник. Отключенный все эти дни, после того звонка. И со своих клятву взяла, что звонилки вырубят.
Вышла на балкончик, села на холодный стул. Врубила, стала смотреть принятые. Одно от Адочки. «Как там Коленька? Видела сон, волнуюсь. Приходили устанавливать счетчик». Сны она, блин, видит. Всех еще переживет.
От Лешки ничего. Ну да, кайфует там сейчас, со своими ролевиками, что ему мать? Плюнуть и растереть.
И от Генки ничего. Все просмотрела. Ничего.
Еще от Коваленка, свежая. «Лена, когда назад? Обо всем подозрительном сообщай».
Верчу в руках мобильный. Генка. Мужики.
Чушь, просто нервы.
Последний раз я видела Леника в девяносто шестом.
Из общаги его выгнали, в театре не работал. Просился осветителем, не взяли. «У осветителя не должны трястись руки.»
Шли с ним по Мясницкой.
«Посмотри, разве они трясутся? Трясутся? Что молчишь?»
Жил в подсобке, черные стены, проволока. Было поздно, осталась там ночевать.
«Кефир будешь?» — Леник искал что-то под столом, гремел банками. «Есть кефир».
Я помотала головой. Представила себе этот кефир. Потом курили, он — свое,
я — свое.
«Жизнь еще не кончилась», — я достала зажигалку.
Чай крепкий, сна не было. Лежала не раздеваясь, и рассказывала ему, как он восстановится в театр, зашьется, станет известным, приедет к нам на лето. И мы все поедем отдыхать. Слышишь? Ну, а почему не в Бултыхи? Они еще, наверное, существуют.
«Существуют», — Леник сел на своем топчане. Посидел немного, снова лег и накрылся с головой.
Потом мы не виделись года два. Потом… Суп с котом. Он уже жил непонятно где. Подвал, запах сырости, и еще запах чего-то. «Чем пахнет, Лепс?» Проснулась ночью, побродила в темноте, голова гудит, нашла Леника возле газовой плиты, глядел на пламя и курил. На огне шипела кастрюля, шел запах. Мне стало не по себе, я спросила, что он готовит. Он молчал. Я повторила вопрос.
«Суп с котом».
Поднял крышку.
Потом я час мерзла возле метро, ждала открытия. Рядом курила путанка, поглядывала на меня.
Когда я убегала, он сказал, что пошутил. В кастрюле плавала кошачья голова. Может, показалось. Может, надо было остаться? Ну, осталась бы, и что?
Сидела в пустом вагоне, путанка спала рядышком. Тупо глядела в схему московского метро. «Жизнь только начинается».
Через год у меня уже был английский. Потом два года у турков, потом уже была своя фирма. Своя строительная фирма. Свое кафе, «Аркадия». Два года в десятке самых состоятельных женщин города. Пока не рухнул бассейн.
Воскресенье, утро. Мы идем в церковь.
— Не беги, мам!
То еле шевелится, то третью космическую врубила.
Церковь недалеко. Ноги вялые. Нет уж, раз решили. Потом на рынок. Крыжовник. Мама яйца еще хочет, вот такие они тут, говорит, а цены — не поверишь.
— Служба уже началась, — опять понеслась галопом.
— Ну не по билетам же!
Церковь новая; мама сует мне платочек из сумки.