Терновая крепость
Шрифт:
— Она держит что-то в клюве, — встревожился Дюла, и ему почудилось, что острые когти впились в его собственный бок.
— Это коршун. Небось лысуху тащит. Мальчик испуганно посмотрел на старика.
— Не одну ли из трех наших маленьких лысух?
— Поди знай, где он ее словил! Заросли камыша, и лысух тут полно.
Дюла не утерпел и возразил Матуле:
— Все-таки ружье бы не помешало.
— Это как сказать! Вот я принесу ружье, и мы пристрелим ястреба. У него небось трое-четверо птенцов. Вот они и подохнут с голоду. Попищат немного, верно, два-три дня напролет,
Дюла призадумался над этими словами. Матула обстоятельно готовился закурить.
— Знаешь, лучше не лезть в их дела, — продолжал он, набивая трубку. — Когда я был мальцом, птиц здесь водилось раз в сто больше, а поди, и в тысячу. Конечно, и незаметно было, сколько изводят орлы и ястребы. Они, понятно, подбирали всякую дрянь. А потом понаехали сюда птицеловы из зоопарка, вылавливали всех подряд, даже цапель, ну и поредел птичий народ. Гордые птицы улетели и не вернулись обратно. Работники зоопарка больше навредили за одно лето, чем ястребы и другие хищники за двадцать лет. Тогда еще здесь были герцогские угодья.
— А герцог позволял?
— Плевал он на это. А может, и не знал. Инспектор жил в Пеште и не больно смыслил в таких делах. Здешние тузы только ахали. Ну, а мы, пешки, и пикнуть не смели, а то нас быстро поставили бы на место. Вот как обстояло дело.
— Черт побери! А теперь птицеловы не могут сюда заявиться? — с глубоким волнением спросил Плотовщик.
— Сюда? Ни одна живая душа, если без разрешения. Браконьеров задерживают егеря на своих моторках, а всяких побродяжек — мы. Да и за это теперь дают побольше, чем три дня тюрьмы. И вот, гляди, как в лесах навели порядок, так и цапли вернулись и другие птицы.
Дюла задумался над этим, но потом его снова притянул к себе глазок в шалаше, за которым на бесконечном экране развертывалось действие чудесного красочного фильма. И никогда не происходило то, чего можно было бы ждать; и никогда нельзя было угадать, какой персонаж появится на экране, станет ли он главным героем, когда исчезнет сам или когда его убьют, причем не по ходу роли, а на самом деле.
И действующие лица не разыгрывали ролей, а жили подлинной жизнью. Здесь не было деревянных мечей, электрических прожекторов и бумажных корон; здесь никому не принадлежала верховная власть, и всей гаммой красок, всем, от зарождения жизни до самой смерти, правил незримый закон.
Все жили сами по себе, для себя и, однако, во взаимосвязи — в единстве времени, места и действия.
Вот какие мысли мелькали у нашего Плотовщика, хотя он то и дело отвлекался.
Например, перед глазком появилась еще одна серая цапля, и Дюла чуть не засмеялся вслух: эта длинноногая, длинношеяя птица была такой неуклюжей, беспомощной, трогательной, каким может быть только птенец, которому наскучило сидеть в гнезде со своими братьями и сестрами и он отправился прогуляться по белу свету. И птенец постоял, не зная, как вернуться к разливу. Потом вразвалку, жалобно покрякивая, направился к другой серой цапле.
— Значит, его мать, — шепнул Матула. — Погоди, увидим. «Есть хочу, — проскрипел малыш. — Е-е-есть!.»
Взрослая цапля остолбенела. В ее суровых глазах можно было прочитать только: «Кто разрешил тебе удрать из гнезда?»
«Есть хочу, е-е-есть…» — вытягивал шею юный путешественник и в такт скрипению бил крылом.
Мать вдруг повернулась к птенцу, и тот раскрыл рот. Их клювы встретились.
— Что они делают?
— Мать его кормит. Разве не видишь?
По-видимому, цапля передала своему детенышу только что пойманную рыбу; вверх по ее горлу поднялся комок и, перекочевав в рот птенца, скользнул вниз, по его горлу.
— Фу, неаппетитно! — невольно сплюнул Дюла.
Матула пожал плечами.
— Что же им делать, коли у них нет тарелок. А потом, если птенцу нравится, значит, все хорошо.
А птенцу, как видно, очень нравилось; едва мать оторвала от него свой клюв, как он уже заскрипел:
«Еще… Еще-е-е!..»
Тут цапля поспешно направилась к камышам.
«Еще… Еще-е-е!.» — бежал за ней малыш, но она не обращала на него никакого внимания.
Из камышей донеслись новые скрипучие просьбы, но мать приберегла в зобе остатки рыбы для других птенцов.
— Даже и побить может, если долго будет канючить, — сказал им вслед Матула.
Они не видели, как дальше развивались события, однако птенцы замолчали только через несколько минут. Вскоре цапля снова стояла в воде, подстерегая рыбу.
— Небось начнет сначала, — сказал Матула и вскинул голову, потому что в воздухе раздался присвист, напоминавший шипение пара. — Смотри! Смотри в оба!
Свист перешел чуть ли не в вой. Перед глазком промелькнули два шарика и вслед за ними серо-желтая птица с крыльями ласточки Потом всплеск воды и шарики исчезли, а преследователь, сделав петлю в воздухе, снова взмыл ввысь.
— Балабан. Гляди в оба. Ему только тогда удается схватить чирка-свистунка, если он нападает внезапно. А летать и тот горазд. Ты же видал.
Балабан кружил над водой там, где скрылись маленькие чирки.
— Летел бы ты куда-нибудь еще, — улыбнувшись, посоветовал Матула. — Ими ты уже не закусишь.
Балабан послушался Матулу, и тем временем все птицы вокруг поспешно опустились на воду, и наступила тишина. Дюла вспотел от волнения и тревоги за маленьких чирков, но успокоился, когда из озера вынырнули две головки, а потом осторожно всплыли и сами малыши с коричневыми в крапинку, блестящими перьями.
— А я думал, что они разбились.
— Эти? У них грудки крепкие, как железо. Но зато вкусные же они!
— А цапля балабана не испугалась?
— Кто ее знает? Но обыкновенно птицы на земле или на воде не пугаются. Балабан только в воздухе бог и царь, а на земле ему грош цена. В воздухе же, кого приметит, бьет насмерть, а когда жертва упала, опускается к ней. Ведь он может свернуть шею даже большому серому гусю.
Балабан улетел уже далеко, жизнь на поверхности воды замерла, и птичья суета не возобновлялась, потому что наступила изнуряющая летняя жара. Старая цапля предусмотрительно спряталась в тенек, и из шалаша ее не было видно, только чирки продолжали неутомимо нырять. Тень все убывала, и в шалаше тоже стало жарко.