Терпкий ветер весны
Шрифт:
Наконец-то основные речи сказаны, и все важные люди подходят к стене с латунной табличкой рядом с центральным школьным крыльцом. Вместе с ними – мы с сыном. Ещё несколько минут – и ленточка перерезана. Мы принялись вывинчивать державшие табличку болты. Кстати, как выяснилось, она была прикручена довольно высоко. Даже не помню, как мы её тогда закрепляли, двадцать пять лет назад. Выше мы были, что ли? А сейчас стоптались под бременем жизненных забот? В общем, не знаю, но сейчас крутить гаечными ключами и отвертками было совсем неудобно. Я еще всё боялся, что инструмент выпадет у меня из
– Ну, выпадет. Ну, поднимешь…
Хорошо, когда все так просто, подумал я.
– Поднимем, это точно, – успокоил кто-то из тех, кто помогал нам с другой стороны, – Меня Максимом зовут. Это я Вам звонил.
Парнишка смешно отдувался, вытягиваясь и придерживая неудобную доску, а в его лице читалось такое искреннее заинтересованное простодушие, что я непроизвольно улыбнулся:
– Приятно познакомиться.
Наконец мы справились с болтами и вытянули их. За ними посыпался раскрошившийся цементный раствор. Плиту подхватили старшеклассники, и осторожно вытащили из стены капсулу. Не знаю, как у тех, кто был рядом, но у меня было чувство, что я прикасаюсь к минувшему времени. От этого по спине неожиданно пробежали мурашки благоговейного трепета.
Мне показалось, что за минувшие годы капсула немного потемнела, и даже покрылась какой-то паутиной. Хотя откуда она там, под латунной плитой? Видать, даже к замурованному времени ведут какие-то потайные коридоры. Знать бы только, какие они и где пролегают, тогда кое-что можно было бы и подправить.
Капсулу передали мэру и директору. Под всеобщие аплодисменты они потрясли ею над головами. Потом минут пять открывали, словно бутылку старого вина или сосуд с джином. Запечатанное время сопротивлялось и не хотела отдавать свои тайны. Но жители 21 века были упорны, и наконец-то девочка-отличница достала из капсулы сверток и развернула письмо.
Насколько я понял, предполагалось, что она-то и прочтет это самое наше послание. Но как только она приготовилась торжественно произнести строки из прошлого, на её лице появилось выражение неопределенности. Не вымолвив ни слова, она нерешительно повертела письмо в руках, а после протянула его стоявшему рядом учителю и подоспевшему на помощь директору. Он взял листок в руки, опять повертел его и посмотрел на меня:
– Что это значит, Михаил Валерьевич? – спросил он у меня как у главного и в настоящий момент единственного ответчика за события четвертьвековой давности.
– А в чем, собственно, дело? – попытался выйти из положения я, но, заглянув в письмо, и так все понял.
Директор держал в руках чистый лист. На нем не было ни единого слова.
– Может быть, чернила выцвели… – попытался оправдаться я.
Но директор меня не слушал. У него по лбу пробежала струйка пота. Он протер её ладонью. Я почувствовал, что моя версия показалась ему неубедительной. Тут же через плечо в белый лист заглядывал мэр. Директор еще раз строго посмотрел в мою сторону:
– Да, не подготовлена церемония, не подготовлена… – только и произнес он.
Неловкую ситуацию спас неожиданно начавшийся дождь. Собравшиеся засуетились, принялись открывать зонты, и вообще поднялась суета и шум. Прячась от непогоды, народ потянулся в школу, и нас оттеснили в сторону. Практически на обочину истории, но на самом деле – просто к периллам крыльца.
Тут странным образом письмо оказалось в моих руках. Я попытался рассмотреть его еще раз, но легче от этого не стало: белый лист – он и есть белый. Ни одной строчки на нем не было.
Ну, и послание же мы оставили будущим поколениям, подумал я в тот момент. Как говорится, послали так уж послали.
ДМИТРИЙ
Помню, в тот день, когда у нас был выпускной, по телевизору как раз шёл финал чемпионата Европы по футболу. Там еще наши с Голландией играли. На круговом этапе наши их обыграли 1:0. И финале играли хорошо, по-настоящему. Но пропустили один единственный мяч.
А я всё разрывался между выпускными делами и желанием посмотреть матч. Бегал к телефону, а тогда мобильных и близко не было, и у сестры всё время спрашивал, какой счёт. Потом директор открыла нам что-то вроде учительской, в которой стоял телевизор, и мы смотрели финал.
И такое классное солнце было за окном: начало лета, начало нашей взрослой жизни. И солнце такое же, как у нас, светило где-то там в Голландии, где они играли. И было такое чувство, что это солнце одно и для нас, и для этих супер-футболистов, и что играют они, ну, если не в нашу честь, а где-то параллельно с нами. И что это праздник – и у них, и у нас. И самое главное – что так будет всегда.
Я потом это часто вспоминал. Например, когда в армии рыли траншею в холодной ноябрьской грязи. Она была бесконечной и бессмысленной. Да ещё над душой стояли «черпаки», а за ними офицеры, которым за это заплатили какие-то коммерсанты. А я все копал и думал: где же оно – солнце тех первых мгновений взрослой жизни, где же оно?
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ
Вечером, после церемонии, мы с сыном сидели дома за кухонным столом. Ели какую-то мою стряпню на скорую руку. Кажется, мороженые овощи, разогретые на сковородке. Так они вкуснее, чем в микроволновке, хотя и говорят, что не такие полезные.
– Мать надолго в командировке? – спросил я.
– Не знаю. Дней на пять, – ответил Ярослав.
Опять замолчали, занятые ужином.
– Так чего вы там всё-таки написали в этом письме из стены? – в какой-то момент спросил Ярослав.
Хотелось ответить:
– Если б я знал… – но, вроде как, отцу не положено так отвечать сыну. Сам же его призывал всю жизнь к ответственности и к осознанию того, что за всё необходимо держать ответ. Помолчал, потом добавил не очень уверенно. – Сказать по правде, не помню…
– Намутили вы там чего-то… – констатировал сын.
– Судя по всему, да… – согласился я.
Ярослав встал и поставил посуду в мойку. Потом затрещал его мобильный телефон. Он ушел в свою комнату. Через пару минут вернулся: