Терпкий ветер весны
Шрифт:
Хотел бы я, конечно, сказать ему в ответ, что свобода – это хорошо, только вот каску на голову было бы неплохо надеть, когда полетишь ей навстречу. Но в этом невысказанном диалоге я промолчал – как промолчал и сын.
Вспоминаю, как сразу после начала учебного года, в первые дни сентября мы бегали смотреть на больших начальников из столицы, которые приехали в наш город вручать Звезду Героя. Тогда всё было уже не так строго – скорее, приподнято. Уборщицы в соседнем магазине намывали с мылом не очень-то ровные бетонные ступеньки крыльца. Экипажи траулеров, стоявших на рейде залива, красили обращенные на город борта и оставляли как есть те, что смотрели
Учитель, с урока которой мы и сбежали «смотреть на Горбачева», ни словом не упрекнула нас за опоздание и лишь спросила:
– Ну, вы хоть что-то увидели?
Мы, конечно, ответили «да». Хотя уверенности в этом не было. Видели людей издалека, а кто там был среди них, установить невозможно.
Тогда мы не знали, что станем последним городом-героем большой страны, дни которой уже были сочтены. Ей оставалось жить всего несколько лет.
Но мы были молоды, и ветер надежды наполнял наше дыхание, заставлял быстрее биться сердца и рождал предчувствие чего-то большого и настоящего. Всё было в новинку и всё казалось интересным: наивное ощущение взрослой жизни, повзрослевшие и похорошевшие девушки, которые не торопились обращать на нас внимание, то самое ощущение безграничных возможностей, которые появляются на твоем горизонте, когда тебе всего семнадцать лет.
В классе, куда я попал, был однозначный лидер, вокруг которого крутилась вся жизнь. Александр выделялся даже на фоне спортсменов – был самым сильным и ярким из всех. С ним считались, его слушались и боялись, опасались попасть на язык. Жизнь класса крутилась где-то рядом с ним и теми, кто был рядом. А я, как и все, не хотел оставаться один. И остро стремился к признанию новых знакомых.
Но как-то так выходило, что я был чужим – почти что человеком с другой планеты. Я же не мотался, как они, с утра до вечера по дорожкам бассейна с реактивной скоростью то брасом, то кролем. Я и разницы-то между этими дисциплинами толком не знал. Так, между нами говоря, вообще не умел плавать. Так уж получилось.
Про успехи в других видах спорта, про дыхалку и всякие бицепсы говорить тоже не приходилось. Как ни искал я их у себя, они особо не проявлялись. Вот и плелся на всех забегах где-то в хвосте итоговой таблицы. С такими данными на авторитет среди спортсменов рассчитывать особо не приходилось.
После всех этих отжиманий и прыжков во время уроков физкультуры мы садились на брусья, турники и скамейки. Плевали в песок, кто-то курил и все с видом знатоков пересказывали заезженные шутки, трепались – как я теперь понимаю, вполне невинно – про девушек или какие-то телепередачи, то есть на те темы, в которых каждый мог показать себя знатоком. В общем, это была обычная подростковая жизнь, которая кажется важной в семнадцать лет и выглядит обязательным элементом того, чего у тебя не было раньше – той взрослой жизни, какой она видится в этом возрасте.
Помню, как почему-то нас направили на разгрузку продуктов в новом магазине рядом со школой. Он назывался «Юбилейным» – даже не знаю, в честь какого события.
И ладно бы от нас был какой-то толк, так ведь мало того, что мы работали лениво и неаккуратно, так словно даже соревновались в этом. А в завершении устроили дурацкую битву на шпагах, в качестве которых использовали палки дорогой колбасы. Причем подсобные рабочие, которые видели это, почему-то никак не останавливали нас и только предупреждали, чтобы мы не попались на глаза начальству. Колбаса ломалась в наших руках, падала на грязный пол, но что-то я не помню, что мы из-за этого переживали.
Еще помню какие-то субботники, которые казались нам чем-то бессмысленным и неважным. Мы мели улицу перед школой, собирали опавшие листья во дворе, разбирали строительный мусор на центральной площади города. Тогда там снесли какое-то старое здание и на его месте собирались построить чуть ли не первую высотку в нашем городе. Но потом наступили другие времена, и то ли не хватило на неё денег, то ли еще чего-то. Потом этот долгострой тянулся чуть ли не двадцать лет. Его то собирались сносить, то достраивали. А я всё ходил мимо и вспоминал, как мы убирали здесь мусор и расчищали площадку для нового здания. И получалось, что зря мы тогда все это делали, если ничего построить так и не получалось.
С другой стороны, такие воспоминания позволяют спокойнее воспринимать то, что приходится видеть у сына: разбросанные вещи, помятые учебники или тетради и прочую муторную бытовуху. И каждый раз, когда я спотыкаюсь о брошенный им рюкзак или валяющиеся носки, хочется сказать что-нибудь резкое:
– Ну, сколько можно об этом говорить?!! – на что Ярослав спокойно, словно отсутствуя, уносит рюкзак или засовывает носки в карман.
Даже не знаю, стоит ли ему говорить, что, в принципе, я его понимаю, потому что и сам был примерно таким. Но это все равно не может служить оправданием. Я же не могу согласиться с его рваными кедами, от которых он наотрез не хочет отказываться. Говорит, что без них невозможно кататься на скейте. Приходится делать отстраненное выражение лица и произносить очередную взрослую мудрость:
– С любыми дырками можно замерзнуть, даже если это любимые дырки, – говорю я, как бы никого ни к чему не призывая.
По большому счету, всё это, конечно, ерунда и мелочи. Более того, у каждого поколения есть свои дырявые носки, которые не хочется вспоминать. Но ведь кто-то же должен говорить и про носки, и про дырки. Такая уж у взрослых роль.
Сказать по правде я не знаю людей, которые слишком уж с большой любовью и нежностью вспоминают свои семнадцать лет. В основном, все сходятся на том, что это, в общем-то, то ещё время. Но, как бы там ни было, его ведь не перескочишь. Единственный способ – смириться с ним и принять как данность. А еще постараться не наломать дров. Что не всегда возможно.
Правда гораздо хуже смотреть, как твой сын наступает на те же самые грабли, которые ты уже подробно изучил много лет тому назад, а чем помочь – толком не знаешь. И ведь как ни разукрашивай этот садово-парковый инструмент – сделай резным древко, или телескопическим механизм, добавь изящества металлической насадке, – по сути, это мало что меняет. Грабли везде и всегда работают безотказно. Конструкция и принцип действия остаются неизменными на протяжении столетий. Вот и наступают на них всё новые поколения с завидным постоянством и одним и тем же эффектом.
Иногда я смотрю на своего сына и думаю, неужели и мы были такими же?
Нет, ну правда. Безапелляционными и беспомощными. Всё знающими и мало чего умеющими. Решительными и не способными ничего довести до конца. Всё в кучу.
И порою так хочется хлопнуть его по лбу какой-нибудь умной толстой книгой, чтобы мудрость веков самым коротким путем забралась ему куда надо.
Но в этот самый момент внутренний голос скептично спрашивает:
– Ты действительно хочешь сказать, что у вас было как-то иначе?