Территория жизни: отраженная бездна
Шрифт:
– А мама? – с трудом спрашивает Серёжа.
– Мама поздно будет. У неё сегодня премьера.
Сергею было обидно. Почему матери всегда важнее его какие-то театры, какие-то друзья, гости? Почему кто-то всё время похищает у него его маму?
Позже он понял, что мать изо всех сил пытается устроить свою незаладившуюся из-за отца личную жизнь. Но ей это никак не удавалось. Чем больше проходило лет, тем меньше оставалось надежд. Мать становилась раздражительной, постоянно жаловалась на плохое самочувствие, хотя доктора не находили у неё никаких болезней.
– Что со мной не так? – как-то спросила она у тёти Паши, думая, что сына нет дома. – Ну, ладно ты, ни красоты, ни образования… Но я? Я?! Конечно, у меня ребёнок. Мужиков это всегда отпугивает. Но ведь
Тётя Паша, как обычно, утешала свою Риточку, ничуть не обижаясь на неё, а, вот, Серёжа с той поры затаил в душе обиду-занозу. Оказывается, мать считает его помехой своему счастью и готова отказаться от него ради какого-то чужого человека! Может, не таким уж и мерзавцем был отец? Может быть, мать сама сделала что-то, что он не смог простить? Сергей был уже достаточно взрослым, чтобы понимать многие вещи…
Что бы тогда уже было не оценить тепло и заботу тёти Паши? Но нет, её хлопоты и ласка казались чем-то самим собою разумеющимся. «Тётка, постирай! Тётка, подай!» Сказал ли он ей хоть одно хорошее, благодарное слово? Приласкал ли, как того заслуживала она, эта безропотная служительница их семьи? Нет, даже в голову не пришло…
Сергей никогда не видел тётю Пашу праздной, она всегда чем-то была занята. И никогда для себя. Только – для кого-то. Если не для сестры и племянника, то для дальних родственников, соседей, знакомых и вовсе незнакомых… Она всех жалела, всем стремилась помочь, никому не могла отказать. Тётю Пашу знали все бездомные кошки и собаки, которых ходила она каждый день кормить. Под её окном всегда кружило много птиц, и им тоже не было отказа в хлебе, крупе, семечках…
Не стоит село без праведника. То, что его тётка была именно таким праведником, праведницей, Сергей понял, только когда её не стало. Сдавать она стала внезапно и стремительно. Но и тогда ни на что не жаловалась. Не просила помощи, не пыталась избавить себя хоть от каких-то обязанностей. За неделю до смерти тёти Паши мать сутки не поднималась с постели, жалуясь на головную боль, и уже прозрачная от худобы, едва державшаяся на ногах сестра хлопотала вокруг неё, заботливо слушая её жалобы. А за день до смерти с температурой 39,3 тётя Паша готовила свой фирменный борщ. Даже мать смутилась:
– Ты бы, Паша, отдохнула, я бы сама приготовила…
– Вот, помру, тогда самкать будете, – был ответ.
Даже тогда это «помру» не воспринялось всерьёз. Почему-то казалось, что тётя Паша просто не может умереть, что она вечная.
На другое утро она каким-то необъяснимым усилием воли заставила себя выйти на улицу, покормить собак, котов, птиц… Некоторое время она сидела во дворе на лавке, подставив солнцу иссохшее морщинистое лицо. Птицы кружили вокруг неё, садились ей на плечи, на колени, клевали с ладоней. А потом тётя Паша вернулась домой, прилегла на свой маленький диванчик и… больше не встала.
На её похороны собралось много людей, и все вспоминали о ней что-то хорошее. В тот день Сергей впервые видел слёзы матери. Та не плакала даже, а захлёбывалась рыданиями.
– Как?! Как мы теперь будем жить?!
Жизнь, действительно, сразу переменилась. И не потому, что внезапно оказалось, что всё в доме нужно делать самим: готовить, стирать, убираться. Но потому, что из дома ушёл свет. Ушло тепло. Ушла любовь. Дом опустел, осиротел без тёти Паши, и вдруг оказалось, что это было именно её дом, и всё в нём держалось на ней.
А скоро дом покинул и Сергей. Вместе с другом Юркой они отправились покорять Москву.
Москва, как много в этом звуке… Слилось для трепетной души провинциала. Да ещё амбициозного провинциала. Да ещё в эпоху перемен, которых требовали сердца! И сердца Сергея и Юрия – требовали! Приближался 1991 год, уже завоёвывала экраны и газетные полосы провозглашённая гласность, оказавшаяся на деле полугласностью. Уже трещали опоры режима, а заодно и уродливые швы лоскутного большевистского одеяла под названием СССР, подменившего единое полотно России… О том, какой
Ну, ладно, вчерашним школярам подобный прекраснодушный наив был простителен. Что взять с мальчишек? Но ведь и люди, умудрённые опытом, по полжизни отшагавшие, предавались тем же мечтам, также нетерпеливо стремились к переменам и… отчего-то думали, что именно они в итоге окажутся у кормила и наведут порядок.
На самом деле подобные «перемены» всегда лишь внешне выглядят стихийными. За кулисами всё уже разделено, роли распределены. И роли романтиков революций всегда оказываются в итоге весьма жалкими. Скажем, как у зверушек из мультфильма про «Бременских музыкантов», которых не пустили на свадьбу…
Но сознание это приходит всегда запоздало. А к некоторым и вовсе не приходит.
Тот период предвкушения чего-то грандиозного, пьянящий и дарящий надеждами, даже теперь, несмотря на все плачевные итоги, вспоминался с ностальгией. В Москве быстро сложилась компания энтузиастов – сам Сергей, Юрий, в ту пору ещё собиравшийся служить одной лишь богине Клио, Рома Сущевский, пробовавший себя в режиссуре, музыкант Генка и ещё несколько студентов-романтиков, объединённых любовью к дореволюционной России. Деятельность развернули нешуточную. Добывали и распространяли правильную литературу, участвовали во всевозможных акциях, печатали листовки и раздавали их прохожим… Юра что-то писал, Рома снимал… Ну и, само собой, собирались, выпивали, обсуждали перспективы и способы обустройства Отечества, пели песни Цоя, Талькова, Высоцкого и другое-разное, декламировали стихи, которые только-только начли прорываться на страницы периодики. Гумилёва! Цветаеву! Сколько открывалось всего тогда – водопад истинный, только успевай впитывать! Сергей успевал. Мать зря беспокоилась о его учёбе. Учёба давалась ему легко. Его память, его легкость восприятия новых предметов, его умение сразу вычленять, выхватывать главное в многостраничных текстах, избавлявшее от необходимости штудировать их целиком, его красноречие – всё это обеспечивало ему первые позиции и в институте, и в общественном кружке, неформальным лидером которого он стал.
А ещё в ту пору в жизни Сергея появилась Вита… В тот день, как всегда, собрались на квартире у Генки. Квартира на Арбате, четыре комнаты, огромная кухня… Эту квартиру получили ещё дед и бабка Генки, старые большевики. А теперь их внук, пользуясь заграничной командировкой родителей, сотрудников торгпредства, превратил её в «штаб контрреволюции». Каких перемен не доставало этому сыну благополучных родителей, которому были открыты все пути? Вряд ли и сам он это знал. Своих бабушку и дедушку он любил и с уважением относился к их памяти. Друзья, пользуясь гостеприимством и хозяйской выпивкой и закуской, также не обостряли пикантного вопроса, в чью квартиру и на каких основаниях въехали новоявленные дворяне арбатского двора… Генку мало интересовала политика. Он жил поэзией и музыкой. И ничего не нужно было ему, кроме его гитары и благодарной аудитории его песен. Хотя нет, еще справедливая Генкина душа жаждала, чтобы великая поэзия ХХ века, украденная у нас, была доступна не только интересующимся ею чадам выездных родителей и специалистам, но бурным потоком изливалась на всех. И он свято был уверен, что это станет очистительным дождём для поросших советским тернием душ, и от того благодатного дождя прорастут в душах прекрасные цветы… Что взять с поэта-романтика? Добрейший Генка всегда был не от мира сего. И обладал, как ни странно, добродетелью покойной тёти Паши – никогда никого не осуждал и был со всеми без исключения ласков и доброжелателен. И, стоит добавить, щедр. У него всегда можно было взять в долг в уверенности, что он никогда не поторопит с возвратом… А на чей-нибудь совет поторопить безоружно улыбнётся: «Как же можно? Ведь если он не возвращает, значит, у него нет…» Сколько паразитов пользовались этой превосходящий здравый смысл добротой и наивностью, знает один Бог.