Территория жизни: отраженная бездна
Шрифт:
– А есть он, Бог-то?
– А как ему не быть, коли мы с тобой есть.
– Видали вы его?
– Главное, что он нас видит. Ты, вот, парень, думаешь, будто бы великое горе у тебя. Невеста к другому ушла! Обидно, что и говорить… Да ведь только не горе это.
– А что же?
– А ты много ли горя видел в жизни своей? Войну? Голод? Потерю близких?
– Нет…
– Нет… – повторил дядя Сеня. – В 30-м году семью нашу раскулачили. Три лошадёнки у нас было – богатство для завистливого глаза! Без вещей, в стужу, как теперь, затолкали в телячьи вагоны и повезли на север. Младенцы, старики да больные померли ещё в дороге. От холода и голода… А потом выбросили нас в лес. Вместо домов бараки шалашного типа… Голод. Холод. Мор настал страшный… Большую часть семьи нашей мы там и схоронили. Столько лет прошло, а у меня и сейчас в ушах вой тётки Агафьи стоит, когда последний её ребёнок Богу душеньку чистую отдал. Как она кричала страшно… А потом умолкла и уж не говорила ничего. Умом повредилась… Вот, это – горе! А все эти ваши, кто от кого ушёл, да чего вам, таким умным и талантливым, жизнь не додала… – старик махнул рукой.
– А Бог что же? Что же он смотрел на этот ад земной? – спросил Сергей. – Как дети невинные мерли?
– Может, он их, сердечных, от ещё более страшной доли забирал.
– А матерей? Зачем их на муки и отчаяние обрекал? Разве не милосерден он должен быть?
– А мы?
– Что – мы?
– Мы – не должны быть милосердны? Бог он ведь через нас действует. И в нашей воле стать проводниками его воли или обратной… В зверином нашем веке слишком многие предпочли волю обратную. От того всё так страшно и вышло. Я ведь потом, когда уж после войны в лагере горбил, так удивлялся: в охране-то нашей, среди вертухаев этих самых – не какие-нибудь звери неведомые, а те же крестьянские парни, те же солдатушки. И у иных также батек пораскурочили. И ничего, служат! Ироду… И своих же собаками травят и прикладами в спину бьют. Не все, конечно. И среди ихнего брата люди попадались… Осатанел народ, Бога забыл, вот и стали рвать друг друга без жалости… Если жалеть друг друга обратно не научимся, так, пожалуй, и пожрём друг друга, как гады. К тому и идёт всё, как газеты ваши посмотришь.
– Про горе – ваша правда. И про жалость тоже… А Бог… Наша тётя Паша тоже в него верила. В чулане своём всё лампадку коптила и поклоны перед иконами клала. Как не стало её, так уж не зажигали. Мать это всё бестолковым суеверием считала.
– Ты не крещен?
– Крещен. Тётя Паша тайком от матери крестила.
– Уже хорошо.
«Без Бога не до порога», – так всегда тётя Паша говорила. Но Сергей привык вслед за матерью считать это суеверием малообразованного человека. А во что, собственно, верил он сам? В Россию? В идею? В себя? В себя… А что же он есть в этой жизни и чем станет? Школьным учителем? Невелико место. По научной стезе пойти? Кандидат… Доктор… Профессор… Да уж продыху нет от тех кандидатов в доктора. Какие такие открытия можно совершать, чтобы защищать такое количество диссертаций? О чём они? Кому нужны? Единицы лишь стоят что-то, а всё прочее – лишь имитация науки. И целая армия остепенённых имитаторов кичится своими званиями, заполняет печатное и телевизионное пространство полуграмотными глупостями, которым никак не мешают неведомо за что полученные степени.
Чего он, в сущности, хотел, когда поступал на истфак? Да ничего особенного, ему был просто интересен предмет. И это была ошибка. Не в предмете, в целеположении. Истфак для интереса, «штаб контрреволюции» для интереса… Детские игрища… Вот, Сущевский времени даром не терял. Конечно, и он интересу следовал. Но не только абстрактному, общему, но и вполне предметному, личному. Сущевскому нужно было телевидение, которое давало известность. Что такое известность? Деньги и влияние. А без этих составляющих ничего серьёзного нельзя достичь, нельзя высоко подняться. Рома всегда хотел подняться высоко. И в этом они были похожи с Витой. Они оба жаждали взлететь и парить…
И ведь удавалось это Сущевскому! Причём удавалось без видимых усилий! Он вечно был в долгах, но при этом жил на широкую ногу. Все без исключения знали его сомнительную славу Казановы, но женщин нисколько не смущала подобная репутация «бойца на одну ночь», даже интриговала. И Рома, кажется, очень редкую ночь проводил без хорошенькой подружки в своей постели. И ни перед одной из них не чувствовал ни малейших обязательств. Сущевский шёл по жизни с ощущением, что весь мир принадлежит ему, всё создано для него, а, значит, он имеет право этим пользоваться. И пользовался. И всё давалось ему легко, и стремительно шёл он вперёд, поднимался ввысь по золочёной лестнице славы. Это ли привлекло в нём Виту?
А он – всерьёз ли полюбил её? Или брак этот окажется скоротечным? Что если так? Сможет ли Сергей в этом случае принять назад обманувшую его невесту? Мужская гордость сопротивлялась этому, требуя отвергнуть изменщицу, но другое чувство было сильнее гордости. И как ни подавлено оно было теперь обидой, а шептало твёрдо: и простишь, и примешь, и ещё, как последний олух, счастлив будешь. Вот, только захочет ли вернуться Вита?..
По возвращении в Москву настигла Таманцева страшная весть из Н-ска. Скончалась мать… Последний год она постоянно жаловалась на плохое самочувствие, но Сергей не верил этому. Слишком часто он слышал эти жалобы ещё при жизни тёти Паши. Правда, при последних разговорах голос у матери изменился, но Таманцев был слишком увлечён своими переживаниями, чтобы придать этому значение. Он вообще избегал разговоров с матерью. Не хотел отвечать на её вопросы, раздражался от её жалоб и слёз. Он либо вовсе просил не звать себя к телефону, либо сворачивал разговор как можно быстрее, ссылаясь, что очень занят учёбой и работой…
А мать была совсем-совсем одна в свои последние дни. И умерла она тоже – одна. И никто не заметил этого… Лишь на четвёртый день по нехорошему духу забила тревогу соседка Клавдия, с которой у матери были издавна недобрые отношения. Её нашли лежавшей на полу в прихожей. А рядом разбитый телефон. Несчастной не достало сил ни позвонить, ни доползти до двери…
Сергей чувствовал себя убийцей. Преступником, бросившим собственную мать умирать без помощи… На похоронах он не смотрел по сторонам. Хотя пришли на них лишь несколько человек, но и их присутствие было невыносимо. Кажется, все они смотрели на него с укором, все обвиняли его, что, вот, мол расти таких детей… А кто-то наверняка и о матери отзывался недобро. Что не сумела воспитать, всё плясала стрекозой…
Кое-как продав квартиру, в которой после случившегося невмоготу было оставаться, и положив деньги в банк, Сергей буквально сбежал из родного города. Впервые в жизни настигло его глухое отчаяние. Он был полон сил и не без таланта, но ему было совершенно некуда идти. Никто и нигде не ждал его. Никому он не был нужен…
Последнюю сессию в институте Таманцев благополучно «завалил» и отправился отдавать «долг Родине», уже занимавшейся по краям пламенем усобиц… Прежде перспектива «оказаться в казарме» представлялась Сергею совершенно ужасной. Но теперь ему было всё равно. Так оно, пожалуй, и лучше было. Когда тело страдает, когда физические силы измотаны, не остаётся времени на мысли, на терзания души…
В армии было всё – и пресловутая «дедовщина» с тремя выбитыми зубами, и первая командировка в мятежную Чечню, из которой неведомо как удалось вернуться живым. Два года, а словно бы вся жизнь перевернулась, и совсем другим человеком возвращался Сергей в «мирную жизнь». Он возвращался уже не апатичным, надломленным слюнтяем, а много повидавшим человеком, знающим цену жизни и имеющим цель в ней. А цель была немалой – самую жизнь изменить. Ведь так бездарно гибла в позоре и поношении Россия, за которую было поднято столько тостов на Генкиной квартире и не только. И кто-то должен был противостоять этому позору и распаду! Собирать камни, добиваться правды, защищать тех, по хребтам которых катилось жёлтое колесо, дробя позвонки. А если не мы, то кто? Пусть для Глебовых и Сущевских Россия – это повод для пиара и не более того, для них это театр, в котором они показывают себя, и не Россия важна им, а единственно они на её фоне. Сергей инако скроен. И он ещё покажет и докажет, что юношеский «штаб контрреволюции» не детской игрушкой был! «Россия просила боя и требовала его!» – написал забытый русский поэт в 20-х годах. И Таманцев готов был дать бой – за Россию. И, вот ведь удивительно, верил в то, что сможет сделаться Давидом на пути у Голиафа.
– Каким же ещё наивным щенком я тогда был! Побитым, обстрелянным, но совершенным ещё щенком! – вздохнул Сергей, с раздражение отшвырнув лопату и опустившись на ступени крыльца. Обжигающего мороза его раскрасневшееся тело не чувствовало. Правда, верные собаки, видимо, беспокоились за лишённого шубы хозяина, и тотчас подошли, привалились к нему, согревая. – Кому я что хотел доказать? Себе? Ей? Этому звёздному негодяю, из режиссёров ставшему бизнесменом и депутатом и напрочь забывшему «всё то, о чём мы так долго мечтали»? Может, от того всё так и вышло, что я только доказывал, а не в самом деле хотел добра? Похвалялась синица небо поджечь, да сама сгорела… Но что-то же и я делал? Разве нет? – косматый Кряж согласно заворчал. – Делал… И немало делал. Да только всё зазря. Не в коня корм… Против лома нет приёма… А эти чистые люди ещё этого не поняли. Ни про лом, ни про корм. Станут они сейчас против катка, а когда спины им крушить начнут, так те, ради кого они стараются, даже голоса не подадут в их защиту! Потому что потомки рабов и вертухаев уже генетически не способны к человеческой жизни. А людей повывели, повыбили, вырубили и на щепки перевели…