Тихий дом
Шрифт:
На часах - полшестого. Я принял душ, оделся и выбежал в монастырь на раннюю литургию. Конечно, получил епитимию: сорок дней поста, чтение покаянного канона и - самое неприятное - отстранение от причастия. Стоило мне слегка проворчать, так ведь не я сам, меня буквально изнасиловали во сне!
– сразу получил еще пять дней. ...И обмяк и смирился... Что ж, предупреждали меня: будут испытания, упадешь, встань, покайся и ступай дальше.
– Хорошо, - сказал я, смятый и поверженный, - будь по-вашему. Я все так и сделаю. Скажите мне только одно: да когда же это закончится! Что же они все на меня ополчились - женщины?
–
– И действительно, отец Паисий, - кивнул я согласно, - я это и знаю и слышал не раз, но именно сейчас ваши слова звучат очень кстати и весьма убедительно. Благодарю.
Возвращался домой, погруженный в молитву. Покаяние и благодарность звучали в моих мыслях, в молитвенном обращении к Спасителю.
Дома обнаружил исчезновение Дуни и наткнулся на извинения Марины: "Прости, Андрей, не углядела. Не ожидала, что гостья ночью улизнет и к тебе змеёй заползет". Ладно, что же тут поделаешь, поделом мне за мою доверчивость. Но как противно-то на душе, как в колхозном свинарнике... Надо как-то теперь с этим смириться и поблагодарить Бога за всё. Придется монастыри обойти.
Вечером, смертельно уставший - физически и душевно - после пешего паломничества по святым обителям, полных молитв и поклонов тысяч страждущих людей, плетусь домой. Прохожу сквозь гулкую тень арки, вступаю на блаженную землю двора. Глядя под ноги, в глубокой задумчивости, направляюсь к старинной лавочке, которая впитала в свое ветхое тело тонны слез, горьких и сладких воспоминаний. Сажусь и, вытягивая гудящие ноги, жмурясь от удовольствия, слышу слева ласковый голос, подобный шипению змеи:
– Ты что же, обиделся на меня?
На краю лавки сидит, как ни в чем не бывало, Дуня и заискивающе улыбается.
– Что ты наделала, глупое создание, - шепчу под нос.
– Ну и зачем ты это натворила?
– Ой, подумаешь, делов-то на полкопейки, - сдавленно воскликнула женщина.
– С тебя что, убудет? Одной больше, одной меньше, какая разница. Ну ты ведь и сам жил в деревне. Неужто не видел, как животные вступают в соитие - без стыда и оглядки, просто по велению природы. Это же так естественно!
– Мы не животные, Дуня, поэтому несем ответственность перед Богом за каждое слово и дело. Суд Божий может для каждого из нас начаться буквально в любую секунду. Может быть, я этой фразы до конца не договорю, а тебя уже на суд призовут. То, что ты сотворила прошлой ночью, называется прелюбодеянием и наказывается огнем геенны огненной. Там сейчас миллионы душ горят и страшно мучаются. Так что это не естественно - гореть в аду.
– Ой, да брось ты!
– отмахнулась Дуня с презрительной миной.
– Бросаю. Тебя и навсегда, - отчеканил я сурово.
– Значит так, чтобы я тебя больше в своей жизни никогда не видел. Уходи, ты мне противна. Прощай.
– Эй-эй, да ты что, совсем сдурел, что ли, - раздавалось за моей спиной, - ну, куда ты? Погоди! Ну прости меня...
Едва передвигая свинцовыми ногами, поднялся по лестнице на свой этаж. За дверью раздавались женские голоса, вперемежку с мужскими басами. Неужели еще не всё? Неужто меня ожидает продолжение терзаний? Набравшись духу, открыл дверь и вошел в собственный дом, как в клетку с хищниками.
– Я всё поняла, Андрей!
– с такими словами Марина выбежала мне на встречу из кухни.
– Это нам всем - возмездие за Веру.
– Опять ты за своё!
– прошептал я под нос.
– Видно, у женщин это пунктик такой, заступаться за предавших, ограбивших, изменивших.
– Да брось ты ворчать, гражданин начальник, ты же по-любому оказался в выигрыше, а Вера, может, сейчас ходит по улицам и выбирает способ свести счеты с жизнью.
– Что же, вполне в духе Иуды-предателя. Он тоже бродил по пустыне своего отчаяния, выискивая осину покрепче.
– Только наш батюшка говорил, что если бы Иуда раскаялся и попросил прощения у Христа, Господь его бы обязательно простил. А Вера приходила к тебе и просила прощения, так что ты просто обязан ее простить и помочь ей устроиться. А то ведь в случае чего, ты себе до конца жизни не простишь. А? Андрей, ну пожалуйста!..
– Ладно, если придет, - я глубоко вздохнул, - поговорю.
– А она уже здесь!
– улыбнулась детская воспитательница. Обернулась в сторону кухни и крикнула: - Верочка, иди сюда!
– Сю-сю-сю, - передразнил я педагога, тщательно скрывая улыбку внезапной радости.
– А можно я побуду с вами?
– Марина сложила руки в умоляющем жесте.
– Ну это уж ни в какие ворота!..
– возмутился я.
– Значит, можно! Верочка, заходи, я буду рядом.
Не зная что сказать, я сел в кресло и стал перебирать бумаги на столе. Женщины присели на кушетку рядом, плечо к плечу, поддерживая друг друга. В комнате повисла долгожданная тишина, и я вовсе не спешил ее нарушить. Мне под руки попалась папка с письмами Чистильщика маме и невесте. Она была открыта на моем любимом письме умершей девушке. Чисто автоматически я стал зачитывать вслух жгучие строки, полные любви и боли: "Живу я в полной мере только, когда твой нежный образ сияет передо мной, как рассвет, которым любовались мы июльским утром на море. Ты помнишь, как ласковое солнце медленно вставало из-за гор, растекаясь серебром по небу, по морю, по горам и нашим счастливым лицам, по твоим голубым глазам. Живу только с тобой и ради тебя, мой ангел. Иногда мне хочется, чтобы эта изматывающая боль расставания ушла, но как мне жить без воспоминаний о тебе, как пережить разлуку?..."