Точка возврата
Шрифт:
Так и жил он, Мишка – перекати-поле, как его прозвали, от одной любви до другой, пока не получил два грозных предупреждения.
Первое явилось к нему в облике молодой эксцентричной брюнетки, с которой он имел прошлым летом бурный и, казалось бы, совершенно безопасный курортный роман. Пришла, вернее, приехала она к нему на квартиру с тремя чемоданами – навсегда, потому что муж все знает и дал согласие на развод. Долго потом Блинков поеживался, вспоминая, как она его подкарауливала, какие сцены устраивала. В конце концов все наладилось, муж, ученый лопух, оказался человеком покладистым, но перепугала Блинкова та история здорово. Впервые он задумался о том, что у всякого удовольствия имеется обратная
Прошедшей зимой, работая в тиксинском порту, он приударил за разбитной хохотушкой, которая неожиданно долго, с месяц его потомила, а потом разрешила остаться. Сначала его встревожило, что он у нее оказался первым – ходить по нехоженым тропам Блинков не любил, опасаясь подвоха, но все обошлось как нельзя лучше, без упреков и прочей опасной для свободной любви риторики. Взгляды их совпадали совершенно, она тоже превыше всего ценила независимость и гордилась своей современностью, и отныне, прилетая в Тикси, он всегда закатывался к ней в гости. Но – Чем безоблачнее небо, Тем страшнее гром!
Когда она с беспечным смехом сообщила, что понесла, он даже не очень забеспокоился: подумаешь, теперь эту проблему решают просто. Но когда она столь же весело поставила его в известность, что на аборт вовсе не собирается, Блинков сильно струхнул. Он пытался обратить дело в шутку, потом стал уговаривать, сулил щедрые подарки, постыдно засуетился – коса нашла на камень:
«Понапрасну тратишь время, Блинчик, буду рожать». Он разозлился, обозвал ее шантажисткой, с грубой прямотой дал понять, что не на такого напала и пусть не думает на него рассчитывать, и даже растерялся от насмешливого ответа: «А почему ты так уверен, что у меня твой? Иди, гуляй… перекати-поле!»
Это уже было кое-что, ему давали превосходную возможность отступить с почетом. И, оскорбленный в лучших чувствах, он ушел, хлопнув дверью.
Но стук той двери еще долго преследовал его. Он горько проклинал свою доверчивость, притворщиц, которые на каждом шагу подставляют ему капканы, сто раз мысленно прокручивал, как магнитофонную ленту, ее оскорбительный ответ, убеждал себя, что имеет полное моральное право вычеркнуть из памяти этот инцидент, но на душе все равно долго скребли черные кошки. Несколько месяцев он жил в напряжении, боясь, что она вдруг заявится или, того хуже, напишет куда-нибудь, и лишь в последнее время, когда на горизонте появилась Ксана (вот уже воистину родственная душа, трактором в загс не затащишь!), стал понемногу успокаиваться. Не будучи ни очень плохим, ни очень хорошим человеком, он прежде всего не был врагом самому себе и поэтому поверил в то, во что хотел поверить: его просто пытались изловить, загнать в ловушку, а раз так, инцидент можно считать исчерпанным – не было его, приснился.
То, что он сам себя обманывал, Блинков понял вчера, в прокуренном кабинете Зубавина, когда скользнул глазами по списку пассажиров борта 04213.
Таял в баках бензин, а Блинков, истребляя запас ракет, все продолжал резать небо над закованным в лед Карским морем.
Ведь не мог самолет исчезнуть бесследно, не мог такой ас, как Илья Анисимов, не оставить хоть какого-нибудь намека
Еще в сумерки, когда поземка разорвалась и обнажила черно-серый пласт острова Медвежий, Блинков увидел стоящую недалеко от берега избушку, а штурману даже почудился идущий из трубы дымок. Но поземка снова сомкнулась, и сколько потом ни кружил Блинков над островом, сколько ни изводил ракет, увидеть больше ничего не смог.
В другой раз Уткин, второй пилот, заметил полынью, вроде бы сохранившую в себе очертания самолета. И над ней долго кружили, разворачивались и возвращались, пока не убедились, что никак та полынья не могла быть местом гибели самолета – слишком свежая, даже шуги на ней не образовалось.
Ох, как не хотелось Блинкову возвращаться домой! А вдруг на Среднем задует, а вдруг не выпустят, поставят самолет на прикол? Валяйся тогда на койке в постылой гостинице и сходи с ума…
«Горюнова Елизавета Петровна» – всего лишь три напечатанных на машинке слова, а будто лопатой душу перевернули. Безоглядна и хохотушка, полузабытый эпизод, каких в его жизни были десятки… Так почему же? А потому, что в радиограмму вкралась опечатка: их на борту было двое, Лиза и его сын, или, может быть, дочь, но это не имеет значения. Его неродившийся ребенок! Его! В этом Блинков не сомневался, как не сомневался он теперь и в том, что оскорбила его Лиза не случайно, не ради красного словца. Намеренно оскорбила – в этом все дело. Чтобы тут же, сию минуту проверить, каков он есть из себя, отец ее ребенка – человек или подлец. Но почему, зачем она это сделала?
Много женщин прошло через его жизнь, и немало среди них имелось таких, что готовы были ради него пожертвовать семьей, честью и положением, но сколько ни старался, не мог припомнить Блинков такой, которая по своей воле отпустила бы его на свободу – «уходи, гуляй… перекати-поле!». Не отпустила – прогнала! Из гордости? Дура, чем ты хотела гордиться, тем, что будешь мать-одиночка?
Дура, зло повторил про себя Блинков, не могла удержать, сказать по-человечески, боюсь, мол, что после аборта не смогу иметь детей, вот и решила оставить… Ну а если бы и сказала? Черта с два это бы его разжалобило!
Ага, уцепился за эту мысль Блинков, а если она догадывалась, что не разжалобит? Какое там догадывалась – на сто процентов была уверена!
Блинкова обожгло предчувствие, что он попал в точку. Ну, будь она уродка, не имей она шансов выйти замуж – тогда было бы все ясно. В таких случаях иные женщины идут напролом – лишь бы не прожить жизнь одиноко. Но Лизе это никак не грозило, вокруг нее постоянно вертелись двое-трое, а молодой доктор даже напился, когда Лиза с обычными прибаутками ему отказала, и у него, Блинкова, на плече (нашел у кого!) плакал пьяными слезами.
Значит, понял наконец Блинков, она любила! Потому и ребенка оставила – от любимого человека. И свободу ему подарила, потому что любила – его, а не свою к нему любовь. И, намеренно прогнав, прощалась с ним навсегда. Теперь он видел как наяву, какие были у нее тоскующие глаза, каким вымученным, наигранным был ее насмешливый тон.
И он, подлец, отблагодарил – изо всех сил хлопнул дверью!
Как это просто, нет ничего на свете легче – хлопнуть дверью, поставить крест на чужой судьбе.
Будто не дверь захлопнул – крышку гроба… И от сознания того, что они, Лиза и его неродившийся ребенок, гибнут где-то на льду, или, быть может, уже погибли, Блинкову стало тошно.
Ил-14 возвращался на Средний.
На отдых Блинков дал четыре часа. Был бы сменный экипаж, сразу же полетел бы обратно, потому что знал, что все равно не заснет, будет со всех сторон обсасывать неожиданно пришедшую в голову отчаянную идею. С ребятами пока что он решил не делиться, пусть отдохнут спокойно.