Только позови
Шрифт:
Он разглядывал новобранцев, постепенно заполнявших зал. Их было человек двадцать. Некоторых Лэндерс знал по школе. За исключением одного — единственного молодого человека, все это были сыновья мелких фермеров или фабричных рабочих, которые по бедности не принадлежали к клубной публике и вообще вряд ли бывали в каком-либо клубе, если только не играли за училище или за колледж в футбол или баскет. Они были подавлены роскошью клуба, и это тоже будило гражданские чувства в Лэндерсе. Он кивнул секретарю.
Пока новобранцы поглощали даровой обед, Лэндерс пил и мысленно готовил речь о воинском долге.
Лэндерс выступал за тренером. Секретарь предварил его выступление восторженным словом о герое войны сержанте Лэндерсе,
— В бою не очень-то думаешь о боге, о четырех свободах или о любви к отечеству, — говорил он, широко улыбаясь. — Верно, многие молятся, многие. Но это не то же самое, что исполнение религиозного долга. Одно скажу: тот, кто утверждает, будто в окопах не бывает неверующих, неправ. Под огнем больше всего думаешь, как бы выбраться оттуда и как прикончить того, кто против тебя, прежде чем он прикончит тебя самого.
Лэндерс заметил, как прямо перед ним беспокойно заерзал на стуле секретарь и изумленно заморгал глазами за толстыми стеклами очков. Лэндерс улыбнулся ему.
— Меня попросили сказать о воинском долге, — продолжал он в самый микрофон, разносивший его голос громче и дальше, чем он предполагал. — Так вот, могу вас заверить, что первейший долг солдата — это остаться в живых. — Лэндерс чувствовал, что расходится, — Мертвый солдат никому не нужен, это первое. Второе: если тебя ранило, вместе с тобой из строя выбывают еще двое или трое, те, которые помогают тебе. Поэтому с теоретической точки зрения лучше тяжело ранить человека, чем убить его. И еще. По правде говоря, я не смею утверждать, что вы идете сражаться за свободу, за бога и за родину, как говорили уважаемые джентльмены передо мной. Ни о чем таком в бою не думаешь. Вы будете драться за себя, за собственную жизнь. Вот что надо знать. Вот за что стоит драться. И помните, лучше покалечить человека, чем прикончить его. Да, лучше так — если, конечно, у вас будет выбор, в чем я лично сомневаюсь. Удачи вам, друзья, да благословит вас бог!
Едва он успел закончить, как секретарь торопливо перехватил микрофон.
— Ну а теперь, молодежь, к бару, там для вас кое-что приготовлено.
Раскрасневшись от возбуждения, Лэндерс спустился с эстрады, прошествовал в свою кабину и взял бокал. Теперь эти сукины дети не сунутся с дурацкими просьбами. Ни один из мобилизованных не подошел к нему и не поблагодарил за речь. Лэндерс не обижался на них, он сидел и улыбался направо и налево. Ему больше не предлагали «сказать несколько слов». Когда отец узнал о выступлении, они снова крупно повздорили.
В город повозвращались и другие раненые фронтовики. Два парня служили в Северной Африке водителями на санитарных машинах, и обоих отправили домой. Сын владельца аптеки на площади, сержант ВВС, летал на бомбардировщиках. Его подбили где-то над Италией, и он демобилизовался. Называли еще кого-то. Но в сентябре 43–го их было наперечет, и на каждого смотрели как на знаменитость. Лэндерсу было неприятно, он чувствовал себя виноватым, словно его заставили играть фальшивую роль.
С девицами тоже ничего не получалось. Одни гуляли с парнями, которых вот-вот призовут, другие дожидались дружков из армии, третьи сторонились Лэндерса. Как смущенно заявила одна, он совсем не похож на того Мариона Лэндерса, которого провожали полтора года назад. В госпитале, когда он только что прибыл, он получил три письма. Одно было от родителей, другое от сестры, третье от одной знакомой, Фрэнсис Маккей. Она писала, что узнала из газеты о его возвращении, что будет рада повидаться, если он приедет домой, что такие, как он, возвращающиеся с фронта, заслуживают всяческого внимания и уважения и, если надо, она готова сделать что угодно ради него.
На пятый или шестой день он позвонил Фрэнсис и спросил, не пойдет ли она с ним вечером на баскетбольную встречу. Она ответила, что с удовольствием.
Спортивный сезон еще не начался, но в Импириаме обожали баскет и решили досрочно устроить показательные состязания. Приглашая Фрэнсис Маккей, он не знал, что ее готовность сделать что угодно ради него была простым жестом вежливости.
Когда перед началом игры оркестр заиграл «Звездное знамя», Лэндерс не поднялся вместе со всеми и тем привлек всеобщее восхищенное внимание, хотя никто не проронил ни слова. На «Зеленой крыше» в «Пибоди» и других люксорских ресторанах перед закрытием всегда исполняли государственный гимн, но ребята из госпиталя сидели, как ни в чем не бывало, это считалось высшим шиком. Раз у тебя есть «Пурпурное сердце», вставать вовсе не обязательно, гимн или не гимн. Вдобавок всем было известно, что у него повреждена нога.
Когда они с Фрэнсис вышли из спортивного зала, лил дождь. Прямо перед ними резко затормозил, качнувшись взад — вперед, малолитражный «додж». В нем сидела пожилая дама по имени Мэрилин Тот, секретарша в одной из двух адвокатских контор в городе. Все знали, что она лесбиянка, но вслух об этом говорить было не принято. Лэндерс тоже знал ее всю жизнь. Она приехала, чтобы подвезти их, решительно заявила миссис Тот. Лэндерс удивленно уставился на нее. Плечи у нее были такие же, как у него, а сил, пожалуй, даже побольше, во всяком случае, сейчас. Она могла запросто поколотить его, если б захотела, и она знала это. Фрэнсис Маккей покорно залезла на переднее сиденье. Лэндерсу было предложено сесть сзади. «Куда вас подбросить?» — не церемонясь, спросила Мэрилин Тот. Лэндерс сказал, что наверное, к «Сохатым». Когда машина остановилась перед клубом, Фрэнсис обернулась, чтобы попрощаться, но едва Лэндерс успел ступить на тротуар, как «додж» рванул с места, и девушку качнуло назад. Озадаченный, оставшись ни с чем, Лэндерс долго стоял под дождем и смотрел им вслед.
В тот вечер он напился больше обычного — если вообще можно было напиться больше, чем в прежние дни. Он хорошо помнил, как вышел, когда в три часа ночи клуб закрылся. Он хорошо помнил, как решил пройти к площади, чтобы закусить в ночном ресторане. Он помнил, как пересек под дождем голую, без единого деревца лужайку перед зданием суда. Помнил, как наткнулся на старую бронзовую пушку времен Гражданской войны, установленную на мраморном постаменте посреди лужайки, и какой это было неожиданностью для него, словно она не стояла там всю его жизнь. Помнил, как обнял пушку, потерся щекой о ствол и уронил несколько пьяных слез — а может, это были дождевые капли? — по старому солдату, который честно исполнил свой долг, а его бросили здесь одного мокнуть под дождем, и плесневеть, и стариться. Каждый год в День поминовения на лужайке рядами ставили белые кресты, а между ними — искусственные красные маки, много — много маков, и кто-нибудь декламировал «На полях Фландрии». Каждый паршивый божий год. А кто же напишет поэму о них? Как ее назовут? И кто будет декламировать?
Лэндерс помнил, как стоял посреди необъятной неподвижности и смотрел на мерцающие сквозь моросящий дождь ресторанные огни. Больше он ничего не помнил. Когда он проснулся, голова раскалывалась от тяжести, а глаза слепило солнце, пробивающееся сквозь зарешеченное окно. Он был в камере городской тюрьмы. Дверь в камеру была распахнута. Рядом на нарах лежала его трость. Он вышел в коридор и крикнул:
— Эй, есть тут кто?
— Есть, есть, Марион! — донесся из дежурки голос начальника полиции. — Проснулся наконец? Иди сюда.