Только позови
Шрифт:
— Не пойму я что-то. Вы вроде подсказываете, как мне лучше попасть под дембель?
— Ничего подобного. Я просто даю необходимый прогноз. Я знаю, что армии позарез нужны люди. Особенно обученные, как вы. Но это не должно влиять на объективное медицинское заключение.
— Могу я подумать несколько дней?
— Конечно. Сколько угодно. Рука-то ваша, вам с ней жить, а не мне.
Он неожиданно поднял перед собой руки и начал сжимать и разжимать кулаки.
— Я, видите ли, многое узнал о руках.
— Спасибо, подполковник, вы все по-честному изложили.
— Я врач и был врачом до того, как стал подполковником, — ответил Каррен.
Стрейнджу почему-то захотелось вытянуться и отдать подполковнику честь. Но разве это приветствие, с лепешкой в ладони?
Прямо
Стрейндж был удивлен. Он давно не видел Уинча таким — нормальный, спокойный, вроде помягчевший. Разве что на Оаху случалось, еще до того, как их перебросили на Гуадалканал.
Девчонка, видать, шла ему на пользу.
Глава шестнадцатая
Просьба Джонни-Страни насчет увольнительной была для Уинча пустячным делом. Некоторое время назад Джек Александер выдал ему пачку чистых бланков, так что оставалось только вписать фамилию и даты.
— Это тебе, распоряжайся по своему усмотрению, — проскрипел Александер на другой день после церемонии награждения. — Сам пользуйся и своих ребят снабжай, когда нужно.
На двух бланках над аккуратной подписью полковника Стивенса Уинч вывел фамилию приятеля. Оба знали, что за три дня, которые давала одна увольнительная, Стрейнджу не обернуться. Стрейндж рассказал о своем разговоре с Карреном. В его изложении задача представала ясной и определенной, но, когда Уинч увидел опущенные плечи своего кухонного сержанта, шагавшего к выходу, он понял, что все обстоит не так просто.
Уинч возразил бы Стрейнджу, что ему далеко до того Уинча, какой был на Оаху, однако точно, ему здорово лучше, чем на Нью-Джорджии, когда доктор Харрис отправил его в тыл.
Уинч был уверен, что обязан этим Кэрол. Он и сейчас не мог поверить, что в его-то годы вдруг привалит такая удача.
Он переживал самую мрачную полосу в своей жизни перед тем, как подцепил её — или она его подцепила, поди пойми. Даже долгие окопные ночи на Гуадалканале и Нью-Джорджии и те были лучше, чем это половинное больничное существование в Общевойсковом госпитале Килрейни. А когда привезли еще одного из их роты, он едва не сломался совсем.
Состояние у него было хуже некуда. После сердечного приступа у него развилась блокада левой ножки пучка Гиса — так говорили медики. Сначала они надеялись, что в процессе лечения блокада пройдет. Но потом один за другим стали высказывать предположение, что ничего с этим не сделаешь, нарушение так и останется. Общая слабость, затрудненность дыхания, не бегать, не поднимать тяжести, вообще никаких физических нагрузок — вот что ожидало Уинча. Правда, за последний месяц ему удалось отделаться от ощущения, будто он распадается на части. Но он всегда был крепким мужчиной и усматривал в физической силе один из источников своей власти и авторитета. Без нее он чувствовал себя беспомощным как ребенок.
И необходимость в мочегонных средствах — все от того же. Ослабленная сердечная мышца не справлялась с перекачкой крови. Поэтому требовалось поддерживать повышенное артериальное давление, чтобы помогать работе почек. Повышенное давление помогало почкам, но из-за этого хуже работало сердце. В итоге развивалась водянка, которая держала Уинча, как привязанного, в госпитале. Каждый день ему делали внутривенное вливание ртутного диуретика. Потом дозу убавили, но отменить совсем — не отменили. Если б не знакомства, быть ему в каком-нибудь госпитале для ветеранов посреди ходячих мертвяков, и вливание каждый божий день, и связан по рукам и ногам точно так же, как он связан здесь, в Килрейни. Хорошая перспектива, ничего не скажешь.
И вот вдобавок ко всему на него сваливается еще один калека. Как огромный утюг с небес грохнулся и давай его утюжить.
Вообще-то говоря, удивляться было нечему. Некоторые из их роты, даже те, кто выбыл из строя после Уинча, уже выписались и разъехались по домам. Но вместо них нет-нет да и прибудет какой новенький, хотя боевые действия на Нью-Джорджии прекратились месяц назад. Но штаб-сержант Билли Стоунвол Додсон Спенсер представлял особый случай.
Удивительно было все: характер его ранения — опасного, тяжелого, и то, что он рассказывал о роте, и сам факт, что его сделали штаб-сержантом. Одно это красноречиво говорило о положении в части. Когда Уинча эвакуировали, Билли Спенсера только что произвели в капралы. Уинч, который угробил столько времени на эту затею, утешал себя мыслью, что выше бедняге Биллу уже не подняться. И вот — нате, Билли — штаб-сержант и был даже командиром взвода. Его назначили командиром во второй взвод как раз перед ранением.
То, что Билли рассказывал о роте, вполне объясняло потрясающий факт его продвижения по службе. Вести из части последнее время поступали все реже и реже, а после окончания боев письма и вовсе перестали приходить. Билли сам был тяжкой новостью, причем первой новостью, которую не вымарала военная цензура, с тех пор, как Уинч покинул роту. Слушали Билли жадно, не пропуская ни единого слова. И Уинч тоже, хотя виду не показывал.
Смысл рассказов Билли Спенсера сводился к тому, что прежней роты просто нет. Из списочного состава в сто восемьдесят душ осталось человек пятьдесят, все больше обыкновенные рядовые и рядовые-«первоклассники», а также кое-кто из младшего комсостава. Старому подчиненному Уинча, технику-сержанту Цверманну, не дали первого, на эту должность прислали кого-то со стороны. Остальные были из пополнения, зеленые призывники, пушечное мясо. Лучшие из них командовали взводами. Офицеров — так тех поголовно сменили. Кадровые в промежутках между боями не просыхали, пили вовсю. Когда старого Цверманна обошли повышением, он подал рапорт об увольнении. Ему отказали. Тогда он попросился домой по болезни. Ему опять отказали. Такие строгости пошли, сверху донизу стали гайки подкручивать. С передовой не выберешься, пока тебя не подстрелят. Или уж совсем ноги протянешь от болезни. А если и подстрелят, то чтоб как следует. На мелкие царапины не обращали внимания, и соваться с ними нечего. Призывников тоже повело на спиртное. А алкаши, когда нечего было пить, под носом у охраны тащили со склада пятигаллоновые банки с консервированной грушей или ананасом, по нескольку штук зараз, и гнали бурду где-нибудь в зарослях. Честь роты, моральный дух — обо всем этом и думать забыли. Ходили слухи, что, как только морская пехота закрепится на Бугенвиле, роту перебросят туда. А может, они тоже будут участвовать в высадке. Не хватало сержантского состава, на котором все держится. Поэтому Билли и повысили в чине. Сначала убили командира отделения в первом, потом во втором взводе. Билли хотел отвертеться от назначения, но ему приказали — и дело с концом.
Кажется, совсем недавно Билли был обыкновенным шалопаем из зажиточной семьи. Теперь, когда он хлебнул сержантского лиха, его было не узнать.
Народ сгрудился вокруг кровати Билли.
Это произошло в дозоре. Билли шел в голове колонны — чего не обязан был делать — и напоролся на мину. Взрывом ему оторвало ногу до колена, другую ногу изувечило, осколки изрешетили все тело, он ослеп на оба глаза.
— Это ты, старшой? — прохрипел Билли незнакомым голосом, протягивая руку. Найдя Уинчеву ладонь, он ухватился за нее обеими руками и не отпускал. — Это вправду ты? Еще на побережье слышал, что ты, может, в Люксоре. Но вот что встречусь с тобой — не думал. Слышь, старшой?
Когда становилось известно, что с Тихоокеанского побережья пришел еще один эшелон с ранеными, некоторые ребята все еще ходили на плац встречать колонну грузовиков. Кто-то увидел, как санитары понесли на носилках Билли, и рассказал другим. Когда Уинч пришел, народ уже собрался вокруг него.
Уинч не отнимал руку, пока Билли не отпустил ее сам.
Он отошел в сторонку, а Билли принялся рассказывать о роте. Потом прибежала сестра и разогнала их.
Уинч материл их про себя и в хвост и в гриву. Дубины недоделанные, долболобы несчастные, все до единого. Ишь чего, молокосос, вздумал — папашу из него делать! Тоже мне, сынок нашелся, мать его за ногу.