Только позови
Шрифт:
Впрочем, он и не старался понять. Он заранее знал, что скажет Уинч: нет, и точка. Что касается офицеров, они с Уинчем не расходились. Чужая каста, от них надо держаться подальше. Правда, он и Уинч — кадровые и по-старому воспитаны. А сейчас в армии полно гражданских, война как-никак, у этих все иначе. Стрейндж про себя решил, что не скажет Уинчу о предложении Каррена и сам не пойдет тоже. Каррен — порядочный мужик, он очень даже уважает его, но чего это он набивается в приятели?
Офицерье оно и есть офицерье, еще раз убедился Стрейндж, когда Лэндерс привел его к Митчеллу в «Пибоди».
Это произошло гораздо скорее, чем он ожидал, через три дня, а не через неделю, как договаривались.
Вообще-то он не собирался баловаться с бабами. Однако, прибыв с Лэндерсом в «Пибоди», он едва успел пропустить несколько порций, как очутился в постели. Лэндерс тоже крутил направо и налево. Стрейндж знал, как расходится Лэндерс, но от себя он такого не ожидал.
Что-то перевернула в нем операция. Сама операция или, может, этот кошмарный сон, это видение или озарение, когда он выходил из наркоза.
Когда тебя привязывают ремнями к столу и всаживают иглу, чтобы усыпить, и ты лежишь бревном, без сознания, а в это время тебе вспарывают живот или руку, ковыряются внутри, и режут, и что-то там чинят, а ты ничего не соображаешь — от одного этого можно потерять уважение к себе.
Мало того, Стрейндж никак не мог избавиться от видения фигуры в белом и тяжелого указующего перста. И от ощущения, которое это видение в нем вызывало. Он не чувствовал ни злости, ни подавленности, ни желания взывать к справедливости. Что толку злиться? Всё равно, что на целый свет злиться. И эта фигура, и целый свет — они есть, и все тут. Так уж устроен мир, и таким его надо принимать. Он помнил, как во сне его вдруг пронзила острая жалость к себе и ко всем остальным. Всегда был жалостлив, такая уж у него натура. Иначе зачем бы его прозвали в роте «Матушкой Стрейндж»? Однако теперь в нем была какая-то другая, незнакомая и глубокая жалость, она распространялась на каждую богову тварь и на всякое богово создание. Под жалостью затаилось глухое непереносимое отчаяние. А под ним, еще глубже, бурлил крохотный, раскаленный добела комочек недовольства тем, что мир устроен так, а не иначе. И недовольства Линдой. Ежели она не хочет спать с ним и, верно, никогда не хотела — он не в претензии. Найдутся другие, сколько угодно. И ежели какая действительно взволнует, отчего же не попользоваться случаем?
Перед операцией было совсем по-другому. Но раз ему вынесли приговор и велели возвращаться, непонятно куда, — что он теряет?
Дурь, конечно, что он принимает этот кошмар всерьез и переживает. Да и к бабам тянет, а думал, что перестало. И это совсем не касается его отношения к Линде и к ее свихнувшейся семейке, вкалывающей на оборонном предприятии, к ее мечте купить ресторанчик. Тут все остается как было.
Обо всем этом невесело размышлял Стрейндж, сидя со стаканом в руке в переполненном и шумном, вонючем от курева и сивухи гостиничном номере, куда его затащил Лэндерс, пока не сообразил, что обнимается с какой-то женщиной — первой, какую он выбрал за тот день. Хотя это еще вопрос — кто кого выбрал, подумал он…
С третьей у Стрейнджа вышла история. Звали ее Фрэнсис Хайсмит, она пошла работать токарем, бросив университет Вашингтона в Сент-Луисе после того, как ее брат, летчик, погиб в воздушном бою над Англией. У нее было что-то общее с Кэрол Файербоу, потому, наверное, Стрейндж и прилепился к ней.
Поздно вечером Стрейндж заметил, что Фрэнсис уединилась с Лэндерсом.
Как и миллионы других американских мальчишек, жадно, затаив дыхание, Стрейндж разглядывал в детстве фотографии и рисунки, изображавшие голых женщин в самых невообразимых, до жути откровенных позах.
Ты вроде имеешь женщин — и все равно не имеешь, в том-то и беда с ними. С чего начал, на том и кончил, даже хуже стало. Он еще сильнее чувствовал себя одиноким.
Стрейндж попросил передать Лэндерсу, что зайдет за ним, а сам спустился вниз и вышел в соседний бар, пока он не закрылся. Взяв бутылку, он сел в уголке и стал разглядывать публику.
Народу было полно, как и всюду — военнослужащие и женщины. Много женщин. И все-таки их не хватало, и в любом месте всегда было несколько одиноких молчаливых мужчин — от пожилых, поседевших на службе морячков — старшин в ослепительных кителях с полным набором нашивок до нескладных новобранцев в новенькой мешковатой форме. С ними Стрейндж чувствовал себя лучше всего.
Еще там, в номере, посреди сутолоки и пьяного гама Стрейнджу вдруг ни с того ни с сего привиделась Нью-Джорджия, его рота и призрачные фигуры ребят. Замызганные, изможденные, испуганные, они продирались сквозь болотистые джунгли. И на какой-то короткий сумасшедший миг ему захотелось быть с ними.
Нужно быть форменным психом, чтобы желать этого.
Но чем дольше он сидел в переполненном шумном зале и чем больше пил, тем сильнее убеждался, что хочет быть там. Охваченный ужасом и тоской, он жадно всматривался в знакомые лица, и они являлись ему одно за другим так отчетливо, так явственно, как ничьи и никогда.
В двенадцать бар закрывался, и, взяв бутылку, Стрейндж пошел наверх, за Лэндерсом, чтобы вместе с ним ехать в госпиталь.
Но они, разумеется, никуда не поехали. Лэндерс все так же крутил направо и налево. Было уже поздно, народ потихоньку расходился, но кучка стойких товарищей затянула пьяный концерт, к которому подключились Лэндерс и Стрейндж. В гостинице никто никогда не жаловался на шум. Угомонились только к половине шестого, когда были спеты все старые песни и с равнин на востоке шел рассвет. Лэндерс и Стрейндж заспешили в госпиталь, чтобы малость соснуть и очухаться к утреннему обходу. В такси Лэндерс всю дорогу травил о своих любовных победах.
Спустя два дня Стрейндж услышал мнение Каррена о состоянии своей руки. Смысл его сводился к тому, что хирург не знает, как быть с ним дальше. Замечательная новость, лучшей он и не желал.
Каррен включил маленький экран и вставил туда рентгеновские снимки.
— Видите эти затвердения? В них сходятся сухожилия и связки. Тончайшая работа. Честно говоря, не знаю, сумею ли справиться. Поэтому лично я против вторичной операции. Но вы имеете право настоять.
— А если я не буду настаивать?
Каррен пожал плечами и слегка улыбнулся, но Стрейндж не понял чему.
— Тогда я представлю вас к увольнению по инвалидности. Майору Хогану и подполковнику Бейкеру это не понравится, но они ничего не смогут сделать.
— А если буду настаивать?
Каррен опять пожал плечами.
— Буду резать, но ничего не гарантирую. Если операция пройдет успешно, вы будете ограниченно годный. А то и годный — как повезет. Все зависит от того, хотите вы остаться в армии или нет. Как я понимаю, вы тридцатилетник? Если же операция не удастся, тоже ничего. Рука будет действовать как и сейчас, не хуже. Только в двух средних суставах подвижность будет ограничена. Так что решайте.