Только позови
Шрифт:
Несколько дней подряд Билли присылал кого-нибудь за Уинчем, просил его посидеть с ним. Ему нужно было одно: поговорить об их части. Уинч не мог отказать бедному парню, хотя его воротило от этих разговоров. Верно сказал парень: нет никакой роты, как будто и не было. Но Билли доставляло удовольствие вспоминать, как они были все вместе на Гуадалканале. «Ведь здорово тогда было, скажи, старшой?» Он вбил себе в голову, будто на Гуадалканале и впрямь было золотое времечко, не то что на Нью-Джорджии. Он просил Уинча познакомиться с его родителями, когда они, наконец, приедут из Алабамы навестить его, и каждый раз Уинч обещал, что он обязательно сделает это.
После шестого сидения с Билли Уинч неожиданно для самого себя вдруг взял два
Он чувствовал, что ему надо уехать, и как можно скорее. Куда угодно, лишь бы уехать. Так почему не в Сент-Луис? И не обязательно видеться с ними, если не захочется.
Он предвкушал не столько поездку, сколько дорожное настроение. Ехать куда глаза глядят. Туда, где тебя никто не знает. Просто ехать и наблюдать, ни во что не ввязываясь и ничем не интересуясь. Он решил надеть рубашку без нашивок. Чтобы быть без имени и без звания. Вроде как плыть по воздуху, оторвавшись от тела, и никто и ничто тебя не держит. Замечательно!
Через два часа после того, как Уинча осенила идея уехать, он был уже в пути. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы заскочить к лечащему врачу, получить шприц с ампулами для вливания, за десять минут научиться делать себе укол в руку или в мягкое место и уложить в сумку медикаменты и запасную форму. В сумерки, когда отходили ночные автобусы, он прибыл на люксорский автовокзал.
Уже темнело, но света еще не зажигали, и потому приходилось напрягать глаза. В сумеречной мгле, еще более густой в помещении вокзала, расплывались очертания предметов. Охваченные смутным беспокойством, которым сопровождается смена дня и ночи, пассажиры бесцельно слонялись взад — вперед или вяло жевали бутерброды. Обстановка как нельзя лучше отвечала настроению Уинча, его бесплотной отъединенности ото всего. Он не знал, что будет делать в Сент-Луисе. И не хотел знать. Ему это было безразлично. С равным успехом он мог бы двинуться в Чикаго или Детройт. Куда угодно, лишь бы не встречать знакомых.
Переполненный автобус тяжело вздыхал, дремал, бормотал во сне, одному Уинчу не спалось. В небе висела полная луна, но ему было лень глядеть в окно. Только один-единственный раз на протяжении всего трехсотмильного пути он поднялся с места, чтобы посмотреть на блестевшую внизу Миссисипи. Это было в Кейп-Джирардо. Хорошо было сидеть просто так, ни о чем не думая и вслушиваясь в урчание мотора, и ощущать под собой упругие толчки колес. Ему решительно ничего не хотелось.
Настроение у него было такое же, как в самые тяжелые минуты сердечного приступа там, в Сан-Франциско, когда ему показалось, что часть его существа отделилась от него, и он напряженно думал о том, другом, непонятном «я». Что же это такое было? Он не знал. Действительно ли где-то существует другой Уинч, который ждет не дождется вернуться к себе? И этого он не знал. Он в самом деле ощущал раздвоение или оно было плодом его расстроенного воображения? И этого он тоже не знал. Ни на один вопрос, которыми задавался Уинч, он не нашел удовлетворительного ответа. Но память о том, что он перечувствовал тогда, неотвязно преследовала его. Под ним глухо ухали и скребли асфальт огромные колеса.
С Билли Спенсером возвратилась жуткая явь: очумелые, задыхающиеся, утопающие в грязи бойцы его роты. Уинч встрепенулся. Что-то произошло не так, как надо, сейчас он должен бы находиться там, с ними. Он не какой-нибудь дурачок и понимает, что ничего не сумел бы поправить и ничем не сумел бы помочь. Но он мог бы подбодрить ребят, привести хоть в какой-то порядок расстроенную роту. Почему он здесь, а не с ними, растерянными, вовсе сбитыми с толку? Выходит, грош ему цена.
Рассказ Билли Спенсера заставил Уинча снова пережить яростную жестокость и нескончаемое безумие боя.
Как такое могло стереться из памяти? Уинча потрясло это открытие.
На соседнем сиденье, прижав к груди бутылку сиграмовского виски, мирно, как младенец, посапывал молоденький солдатик.
Приехав в Сент-Луис, Уинч снял номер в какой-то гостинице в самых паршивых кварталах у реки. Ему не доводилось стоять в Джефферсоновских казармах, но он разок заглядывал сюда, чтобы навестить старого приятеля, и потому знал этот район. На улицах было полно подозрительной публики, в захудалых забегаловках, как всегда, ошивались проститутки, сутенеры, жулики, всякое хулиганье. Само собой, повсюду толклась солдатня.
Устроившись, Уинч завалился в постель и проспал без просыпу шестнадцать часов подряд. Когда он проснулся, было восемь вечера. Он побрился, оделся, вышел на улицу и, купив бутылку сухого калифорнийского вина, вернулся к себе в номер. Будто любовник, пришедший на тайное свидание в дешевую гостиницу. Он откупорил бутылку, налил половину стакана, посмотрел вино на свет, осторожно и жадно отпил первый глоток. Ничего не произошло. Он не свалился замертво. Уинч уселся поудобнее у шаткого столика, положил ноги на кровать и не спеша высосал бутылку — один за другим все шесть стаканов кисловатой терпкой жидкости, от которой текли слюнки. Он уж и не помнил, когда ему доводилось отведать такого аппетитного чуда.
Покончив с бутылкой, Уинч вышел поесть. Он так давно не принимал спиртного, что почти захмелел на четверть часа. Это было великолепно. Он даже попросил официантку приготовить ему еду без соли. Поев, он вышел на улицу и понял, что сейчас сделает то, что подсознательно собирался сделать все это время. Он остановил такси и назвал шоферу адрес, по которому проживала жена.
Уинч не знал ни дома, ни улицы. Жена переехала в Сент-Луис уже после того, как он отбыл на Тихий океан. Писала, что здесь поселился ее отец, кадровый мастер-сержант, выйдя в отставку незадолго до смерти. Кроме того, у нее тут двоюродные сестры. Ехать было далеко, в один из окраинных, кое-как застроенных жилых районов. Улицы шли прямые, обсаженные по обеим сторонам большими деревьями. Дома тоже стояли большие, широкоплечие, основательные. Они тянулись рядами миля за милей, как бесконечные шеренги плотных бравых мастеров-сержантов, выстроившихся для парада.
Дом оказался особняком, приспособленным под квартиры. У двери была врезанная в дерево металлическая пластинка с четырьмя звонками. Ее квартира была на втором этаже, слева. Уинч перешел на другую сторону улицы и, заняв наблюдательный пост на скамейке под старым и тихим в эту безветренную сентябрьскую ночь кленом с широченными листьями, стал ждать. Прошло часа полтора, и Уинч уже подумал, что жена дома и давно спит, но в этот момент подъехало такси, и он увидел, как она выходит с каким-то военным.
По фуражке Уинч сразу узнал в ее спутнике офицера — летчика, потом разглядел «крылышки» над левым карманом и «фруктовый салат», а когда тот поравнялся с фонарем, увидел на погонах серебристые знаки различия. Подполковник. Оба были порядочно пьяны. Дурачась и смеясь, они шли по дорожке к дому. У дверей мужчина обнял ее и крепко поцеловал. Потом она достала ключ. Через пару минут на втором этаже слева зажегся свет. Такси отъехало.
Не сходя с места, Уинч решил подождать еще полчаса. Свет в квартире не гаснул. Из дома никто не вышел. Уинч подумал, что ребята, должно быть, спят у себя в комнате. Значит, вот как оно заведено! Ну что же, одному десять, другому одиннадцать. Вполне взрослые, чтобы позаботиться о себе, пока их мамочка гульнет вечерок. Полчаса прошло, в доме все оставалось по-прежнему, и Уинч зашагал в ту сторону, где, по его расчетам, проходила ближайшая магистраль.