Том 3. Басни, стихотворения, письма

Крылов Иван Андреевич

Парнас

Когда из Греции вон выгнали богов И по мирянам их делить поместья стали [1] , Кому-то и Парнас тогда отмежевали; Хозяин новый стал пасти на нем Ослов    Ослы, не знаю как-то, знали,    Что прежде Музы тут живали,    И говорят: «Недаром нас     Пригнали на Парнас:    Знать, Музы свету надоели,    И хочет он, чтоб мы здесь пели» «Смотрите же», кричит один: «не унывай!   Я затяну, а вы не отставай!     Друзья, робеть не надо!     Прославим наше стадо,    И громче девяти сестер ^* Подымем музыку и свой составим хор! А чтобы нашего не сбили с толку братства, То заведем такой порядок мы у нас: Коль нет в чьем голосе ослиного приятства,    Не принимать тех на Парнас».    Одобрили Ослы ослово    Красно-хитро-сплетенно слово: И новый хор певцов такую дичь занес,    Как будто тронулся обоз, В котором тысяча немазанных колес. Но чем окончилось разно-красиво

пенье?    Хозяин, потеряв терпенье,    Их всех загнал с Парнаса в хлев.

1

Вместо 1-го и 2-го стихов в первоначальном тексте читалось:

Как в Греции богам пришли минуты грозны    И стал их колебаться трон;   Иль, так сказать, простее взявши тон, Как боги выходить из моды стали вон. То начали богам прижимки делать розны: Ни храмов не чинить, ни жертв не отпускать;   Что боги ни скажи, всему смеяться; И даже, где они из дерева случатся,    Самих их на дрова таскать.     Богам худые шутки:    Житье теснее каждый год!    И наконец им сказан в сутки    Совсем из Греции поход.    Как ни были они упрямы,     Пришло очистить храмы: Но это не конец: давай с богов лупить   Всё, что они успели накопить. Не дай бог из богов разжаловану быть! Угодьи божески миряна расхватали.     Когда делить их стали,    Без дальних выписок и слов Кому-то и Парнас тогда отмежевали.

  Мне хочется, невеждам не во гнев,   Весьма старинное напомнить мненье:    Что если голова пуста, То голове ума не придадут места.

Оракул

В каком-то капище был деревянный бог, И стал он говорить пророчески ответы    И мудрые давать советы.    За то, от головы до ног    Обвешан и сребром и златом,    Стоял в наряде пребогатом, Завален жертвами, мольбами заглушен    И фимиамом задушен.    В Оракула все верят слепо;    Как вдруг, — о чудо, о позор!—    Заговорил Оракул вздор:   Стал отвечать нескладно и нелепо;   И кто к нему зачем ни подойдет,   Оракул наш что молвит, то соврет;    Ну так, что всякий дивовался,   Куда пророческий в нем дар девался!      А дело в том, Что идол был пустой и саживались в нем     Жрецы вещать мирянам.       И так, Пока был умный жрец, кумир не путал врак;    А как засел в него дурак,    То идол стал болван-болваном.    Я слышал — правда ль? — будто встарь     Судей таких видали,   Которые весьма умны бывали,   Пока у них был умный секретарь.

Василек

   В глуши расцветший Василек Вдруг захирел, завял почти до половины,   И, голову склоня на стебелек,    Уныло ждал своей кончины; Зефиру между тем он жалобно шептал:   «Ах, если бы скорее день настал, И солнце красное поля здесь осветило, Быть может, и меня оно бы оживило?» —     «Уж как ты прост, мой друг!»    Ему сказал, вблизи копаясь, жук: «Неужли солнышку лишь только и заботы, Чтобы смотреть, как ты растешь,    И вянешь ты, или цветешь? Поверь, что у него ни время, ни охоты      На это нет. Когда бы ты летал, как я, да знал бы свет, То видел бы, что здесь луга, поля и нивы Им только и живут, им только и счастливы:    Оно своею теплотой Огромные дубы и кедры согревает   И удивительною красотой Цветы душистые богато убирает;     Да только те цветы     Совсем не то, что ты:   Они такой цены и красоты,   Что само время их, жалея, косит,    А ты ни пышен, ни пахуч: Так солнца ты своей докукою не мучь! Поверь, что на тебя оно луча не бросит, И добиваться ты пустого перестань,      Молчи и вянь!» Но солнышко взошло, природу осветило, По царству Флорину рассыпало лучи, И бедный Василек, завянувший в ночи,    Небесным взором оживило.   О вы, кому в удел судьбою дан      Высокий сан! Вы с солнца моего пример себе берите!       Смотрите: Куда лишь луч его достанет, там оно Былинке ль, кедру ли — благотворит равно, И радость по себе и счастье оставляет; Зато и вид его горит во всех сердцах —   Как чистый луч в восточных хрусталях,    И всё его благословляет.

Роща и огонь

   С разбором выбирай друзей. Когда корысть себя личиной дружбы кроет,—    Она тебе лишь яму роет. Чтоб эту истину понять еще ясней,   Послушай басеньки моей.   Зимою Огонек под Рощей тлился; Как видно, тут он был дорожными забыт. Час-от-часу Огонь слабее становился;   Дров новых нет; Огонь мой чуть горит И, видя свой конец, так Роще говорит:    «Скажи мне, Роща дорогая!   За что твоя так участь жестока,   Что на тебе не видно ни листка,    И мерзнешь ты совсем нагая?» —     «Затем, что, вся в снегу, Зимой ни зеленеть, ни цвесть я не могу»,    Огню так Роща отвечает.   «Безделица!» Огонь ей продолжает: «Лишь подружись со мной; тебе я помогу.   Я солнцев брат, и зимнею порою    Чудес не меньше солнца строю.    Спроси в теплицах об Огне: Зимой, когда кругом и снег и вьюга веет,    Там всё или цветет, иль зреет:    А всё за всё спасибо

мне.    Хвалить себя хоть не пристало,    И хвастовства я не люблю, Но солнцу в силе я никак не уступлю.   Как здесь оно спесиво ни блистало, Но без вреда снегам спустилось на ночлег; А около меня, смотри, как тает снег, Так если зеленеть желаешь ты зимою,     Как летом и весною,    Дай у себя мне уголок!» Вот дело слажено: уж в Роще Огонек   Становится Огнем, Огонь не дремлет:    Бежит по ветвям, по сучкам; Клубами черный дым несется к облакам, И пламя лютое всю Рощу вдруг объемлет. Погибло всё вконец, — и там, где в знойны дни Прохожий находил убежище в тени, Лишь обгорелые пеньки стоят одни,     И нечему дивиться:    Как дереву с огнем дружиться?

Чиж и еж

    Уединение любя, Чиж робкий на заре чирикал про себя, Не для того, чтобы похвал ему хотелось,   И не за что; так как-то пелось!   Вот, в блеске и во славе всей,   Феб лучезарный из морей       Поднялся. Казалось, что с собой он жизнь принес всему,       И в сретенье ему Хор громких соловьев в густых лесах раздался.   Мой Чиж замолк. «Ты что ж»,   Спросил его с насмешкой Еж:     «Приятель, не поешь?» — «Затем, что голоса такого не имею,   Чтоб Феба я достойно величал»,    Сквозь слез Чиж бедный отвечал: «А слабым голосом я Феба петь не смею».    Так я крушуся и жалею, Что лиры Пиндара мне не дано в удел:     Я б Александра пел.

Волк и ягненок

У сильного всегда бессильный виноват: Тому в Истории мы тьму примеров слышим,    Но мы Истории не пишем;   А вот о том как в Баснях говорят. Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться;    И надобно ж беде случиться, Что около тех мест голодный рыскал Волк. Ягненка видит он, на до́бычу стремится; Но, делу дать хотя законный вид и толк, Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом    Здесь чистое мутить питье       Мое      С песком и с илом?     За дерзость такову    Я голову с тебя сорву».—    «Когда светлейший Волк позволит, Осмелюсь я донесть: что ниже по ручью От Светлости его шагов я на сто пью;   И гневаться напрасно он изволит: Питья мутить ему никак я не могу».—     «Поэтому я лгу! Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете! Да помнится, что ты еще в запрошлом лете    Мне здесь же как-то нагрубил:   Я этого, приятель, не забыл!» — «Помилуй, мне еще и отроду нет году», Ягненок говорит. «Так это был твой брат».— «Нет братьев у меня». — «Так это кум иль сват И, словом, кто-нибудь из вашего же роду. Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,     Вы все мне зла хотите, И если можете, то мне всегда вредите: Но я с тобой за их разведаюсь грехи».— «Ах, я чем виноват?» — «Молчи! устал я слушать Досуг мне разбирать вины твои, щенок! Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Сказал и в темный лес Ягненка поволок.

Обезьяны

Когда перенимать с умом, тогда не чудо    И пользу от того сыскать;    А без ума перенимать,    И боже сохрани, как худо! Я приведу пример тому из дальних стран.    Кто Обезьян видал, те знают,    Как жадно всё они перенимают.   Так в Африке, где много Обезьян,    Их стая целая сидела По сучьям, по ветвям на дереве густом   И на ловца украдкою глядела, Как по траве в сетях катался он кругом. Подруга каждая тут тихо толк подругу,     И шепчут все друг другу:    «Смотрите-ка на удальца; Затеям у него так, право, нет конца:      То кувыркнется,      То развернется,      То весь в комок      Он так сберется,    Что не видать ни рук, ни ног.    Уж мы ль на всё не мастерицы, А этого у нас искусства не видать!     Красавицы-сестрицы!   Не худо бы нам это перенять. Он, кажется, себя довольно позабавил;   Авось уйдет, тогда мы тотчас…» Глядь, Он подлинно ушел и сети им оставил. «Что ж», говорят они: «и время нам терять?     Пойдем-ка попытаться!» Красавицы сошли. Для дорогих гостей   Разостлано внизу премножество сетей.   Ну в них они кувыркаться, кататься,    И кутаться, и завиваться;   Кричат, визжат — веселье хоть куда!      Да вот беда,   Когда пришло из сети выдираться!    Хозяин между тем стерег И, видя, что пора, идет к гостям с мешками,      Они, чтоб наутёк,   Да уж никто распутаться не мог:    И всех их побрали руками.

Синица

   Синица на море пустилась;      Она хвалилась,     Что хочет море сжечь. Расславилась тотчас о том по свету речь. Страх обнял жителей Нептуновой столицы;     Летят стадами птицы; А звери из лесов сбегаются смотреть, Как будет Океан, и жарко ли гореть. И даже, говорят, на слух молвы крылатой,   Охотники таскаться по пирам Из первых с ложками явились к берегам,   Чтоб похлебать ухи такой богатой, Какой-де откупщик и самый тароватый    Не давывал секретарям. Толпятся: чуду всяк заранее дивится, Молчит и, на море глаза уставя, ждет;    Лишь изредка иной шепнет:   «Вот закипит, вот тотчас загорится!»    Не тут-то: море не горит.    Кипит ли хоть? — и не кипит. И чем же кончились затеи величавы? Синица со стыдом в-свояси уплыла;    Наделала Синица славы,     А море не зажгла.