Том 3. Стихотворения 1866-1877

Некрасов Николай Алексеевич

Эй, Иван!^*

Тип недавнего прошлого

Вот он весь, как намелеван, Верный твой Иван: Неумыт, угрюм, оплеван, Вечно полупьян; На желудке мало пищи, Чуть живой на взгляд. Не прикрыты, голенищи Рыжие торчат; Вечно теплая шапчонка Вся в пуху на нем, Туго стянут сертучонко Узким ремешком; Из кармана кончик трубки Виден да кисет. Разве новенькие зубки Выйдут — старых нет… Род его тысячелетний Не имел угла — На запятках и в передней Жизнь веками шла. Ремесла Иван не знает, Делай, что дают: Шьет, кует, варит, строгает, Не потрафил — бьют! «Заживет!» Грубит, ворует, Божится и врет И за рюмочку целует Ручки у господ. Выпить может сто стаканов — Только подноси… Мало ли таких Иванов На святой Руси?.. «Эй, Иван! иди-ка стряпать! Эй, Иван! чеши собак!» Удалось Ивану сцапать Где-то четвертак, Поминай теперь как звали! Шапку набекрень — И пропал! Напрасно ждали Ваньку целый день: Гитарист и соблазнитель Деревенских дур (Он же тайный похититель Индюков и кур), У корчемника Игнатки Приютился плут, Две пригожие солдатки Так к нему и льнут. «Эй вы, павы, павы, павы! Шевелись живей!» В Ваньке пляшут все суставы С ног и до ушей, Пляшут ноздри, пляшет в ухе Белая серьга. Ванька весел, Ванька в духе — Жизнь недорога! Утром с барином расправа: «Где ты пропадал?» — «Я… нигде-с… ей-богу… право… У ворот стоял!» — «Весь-то день?»… Ответы грубы, Ложь глупа, нагла; Были зубы — били в зубы, Нет — трещит скула. «Виноват!» — порядком струся, Говорит Иван. «Жарь к обеду с кашей гуся, Щи вари, болван!» Ванька снова лямку тянет, А потом опять Что-нибудь у дворни стянет… «Неужли плошать? Коли плохо положили, Стало, не запрет!» Господа давно решили, Что души в нем нет. Неизвестно — есть ли, нет ли, Но с ним случай был: Чуть живого сняли с петли, Перед тем грустил. Господам конфузно было: «Что с тобой, Иван?» — «Так, под сердце подступило», — И глядит: не пьян! Говорит: «Вы

потеряли Верного слугу, Всё равно — помру с печали, Жить я не могу! А всего бы лучше с глотки Петли не снимать»… Сам помещик выслал водки Скуку разогнать. Пил детина ерофеич, Плакал да кричал: «Хоть бы раз Иван Мосеич Кто меня назвал!»… Как мертвецки накатили, В город тем же днем: «Лишь бы лоб ему забрили — Вешайся потом!» Понадеялись на дружбу, Да не та пора: Сдать беззубого на службу Не пришлось. «Ура!» Ванька снова водворился У своих господ И совсем от рук отбился, Без просыпу пьет. Хоть бы в каторгу урода — Лишь бы с рук долой! К счастью, тут пришла свобода: «С богом, милый мой!» И, затерянный в народе, Вдруг исчез Иван… Как живешь ты на свободе? Где ты?.. Эй, Иван!

С работы^*

«Здравствуй, хозяюшка! Здравствуйте, детки! Выпить бы. Эки стоят холода!» — «Ин ты забыл, что намедни последки Выпил с приказчиком?» — «Ну, не беда! И без вина отогреюсь я, грешный, Ты обряди-ка савраску, жена, Поголодал он весною, сердечный, Как подобрались сена. Эк я умаялся!.. Что, обрядила? Дай-ка горяченьких щец». — «Печи я нынче, родной, не топила, Не было, знаешь, дровец!» — «Ну и без щей поснедаю я, грешный. Ты овсеца бы савраске дала, — В лето один он управил, сердечный, Пашни четыре тягла. Трудно и нынче нам с бревнами было, Портится путь… Ин и хлебушка нет?…» — «Вышел родной… У соседей просила, Завтра сулили чем свет!» — «Ну, и без хлеба улягусь я, грешный. Кинь под савраску соломки, жена! В зиму-то вывез он, вывез, сердечный, Триста четыре бревна…»

Эпитафия («Зимой играл в картишки…»)^*

Зимой играл в картишки В уездном городишке, А летом жил на воле, Травил зайчишек груды И умер пьяный в поле От водки и простуды.

1868

«Не рыдай так безумно над ним…»^*

Не рыдай так безумно над ним, Хорошо умереть молодым! Беспощадная пошлость ни тени Положить не успела на нем, Становись перед ним на колени, Украшай его кудри венком! Перед ним преклониться не стыдно, Вспомни, сколькие пали в борьбе, Сколько раз уже было тебе За великое имя обидно! А теперь его слава прочна: Под холодною крышкою гроба На нее не наложат пятна Ни ошибка, ни сила, ни злоба… Не хочу я сказать, что твой брат Не был гордою волей богат, Но, ты знаешь: кто ближнего любит Больше собственной славы своей, Тот и славу сознательно губит, Если жертва спасает людей. Но у жизни есть мрачные силы — У кого не слабели шаги Перед дверью тюрьмы и могилы? Долговечность и слава — враги. Русский гений издавна венчает Тех, которые мало живут, О которых народ замечает: «У счастливого недруги мрут, У несчастного друг умирает…».

(7 августа 1868)

Мать («Она была исполнена печали…»)^*

Она была исполнена печали, И между тем, как шумны и резвы Три отрока вокруг нее играли, Ее уста задумчиво шептали: «Несчастные! зачем родились вы? Пойдете вы дорогою прямою И вам судьбы своей не избежать!» Не омрачай веселья их тоскою, Не плачь над ними, мученица-мать! Но говори им с молодости ранней: Есть времена, есть целые века, В которые нет ничего желанней, Прекраснее — тернового венка…

Дома — лучше!^*

В Европе удобно, но родины ласки Ни с чем несравнимы. Вернувшись домой, В телегу спешу пересесть из коляски И марш на охоту! Денек не дурной, Под солнцем осенним родная картина Отвыкшему глазу нова… О матушка Русь! ты приветствуешь сына Так нежно, что кругом идет голова! Твои мужики на меня выгоняли Зверей из лесов целый день, А ночью возвратный мой путь освещали Пожары твоих деревень.

«Душно! Без счастья и воли…»^*

Душно! без счастья и воли Ночь бесконечно длинна. Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна! Грязь над пучиною моря, В поле, в лесу засвищи, Чашу народного горя Всю расплещи!..

«Наконец не горит уже лес…»^*

Наконец не горит уже лес, Снег прикрыл почернелые пенья, Но помещик душой не воскрес, Потеряв половину именья. Приуныл и мужик. «Чем я буду топить?» — Говорит он, лицо свое хмуря. «Ты не будешь топить — будешь пить», — Завывает в ответ ему буря…

1870

Притча^*

Прислушайте, братцы! Жил царь в старину, Он царствовал бодро и смело. Любя бескорыстно народ и страну, Задумал он славное дело: Он вместе с престолом наследовал храм, Где царства святыни хранились; Но храм был и тесен и ветх; по углам Летучие мыши гнездились; Сквозь треснувший пол прорастала полынь, В нем многое сгнило, упало, И места для многих народных святынь Давно уже в нем не хватало… И новый создать ему хочется храм, Достойный народа и века, Где б честь воздавалась и мудрым богам И славным делам человека. И сделался царь молчалив, нелюдим, Надолго отрекся от света И начал над планом великим своим Работать в тиши кабинета. И бог помогал ему — план поражал Изяществом, стройной красою, И царь приближенным его показал И был возвеличен хвалою. То правда, ввернули в хвалебную речь Сидевшие тут староверы, Что можно бы старого часть уберечь, Что слишком широки размеры, Но царь изменить не хотел ничего: «За всё я один отвечаю!..» И только что слухи о плане его Прошли по обширному краю, На каждую отрасль обширных работ Нашлися способные люди И двинулись дружной семьею в поход С запасом рабочих орудий. Давно они были согласны вполне С царем, устроителем края, Что новый палладиум нужен стране, Что старый — руина гнилая. И шли они с гордо поднятым челом, Исполнены честного жара; Их мускулы были развиты трудом И лица черны от загара. И вера сияла в очах их; горя Ко славе отчизны любовью, Они вдохновенному плану царя Готовились жертвовать кровью! Рабочие люди в столицу пришли, Котомки свои развязали, Иные у старого храма легли, Иные присели — и ждали… Но вот уже полдень — а их не зовут! Безропотно ждут они снова, Царь мимо проехал, вельможи идут — А всё им ни слова, ни слова! И вот уже скучно им праздно сидеть, Привыкшим трудиться до поту, И день уже начал приметно темнеть, — Их всё не зовут на работу! Увы! не дождутся они ничего! Пришельцы царю полюбились, Но их испугались вельможи его И в ноги царю повалились: «О царь! ты прославишься в поздних веках! За что же ты нас обижаешь? Давно уже преданность в наших сердцах К особе своей ты читаешь. А это пришельцы… Суровость их лиц Пророчит недоброе что-то, Их надо подальше держать от столиц, У них на уме не работа! Когда ты на площади ехал вчера И мы за тобой поспешали, Тебе они громко кричали: ура! На нас же сурово взирали. На площади Мира сегодня в ночи Они совещалися шумно… Строение храма ты нам поручи, А им доверять — неразумно!..» Волнуют царя и боязнь и печаль, Он слушает с видом суровым: И старых, испытанных слуг ему жаль, И вера колеблется к новым… И вышел указ… И за дело тогда Взялись празднолюбцы и воры… А люди, сгоравшие жаждой труда И рвеньем, сдвигающим горы, Связали пожитки свои — и пошли Стыдом неудачи палимы, И скорбь вавилонскую в сердце несли, Ни с чем уходя, пилигримы, И целая треть не вернулась домой: Иные — в пути умирали, Иные бродили по царству с сумой И смуты в умах поселяли, Иные скитались по чуждым странам, Иные в столице остались И зорко следили, как строился храм, — И втайне царю удивлялись. Строители храма не плану царя, А собственным целям служили, Они пожалели того алтаря, Где жертвы богам приносили, И многое, втайне ликуя, спасли, Задавшись задачею трудной, Они благотворную мысль низвели До уровня ветоши скудной. В основе труда подневольного их Лежала рутина — не гений… Зато было много эффектов пустых И бьющих в глаза украшений… Сплотившись в надменный и дружный кружок Лишь тех отличая вниманьем, Кто их заслонить перед троном не мог Энергией, разумом, знаньем, Они не внимали советам благим Людей, понимающих дело, Советы обидой казалися им. Царю говорят они смело: О царь, воспрети ты пустым крикунам Язвить нас насмешливым словом! Зане невозможно судить по частям О целом, еще не готовом!.. Указ роковой написали, прочли, И царь утвердил его тут же, Забыв поговорку своей же земли, Что «ум хорошо, а два лучше!». Но смело нарушил жестокий Закон Один гражданин именитый. Служил бескорыстно отечеству он И был уже старец маститый. Измлада он жизни умел не жалеть, Не знал за собой укоризны И детям внушал, что честней умереть, Чем видеть бесславье отчизны; По мужеству воин, по жизни монах И сеятель правды суровой, О «новом вине и о старых мехах» Напомнив библейское слово, Он истину резко раскрыл пред царем, Но слуги царя не дремали, Успев овладеть уже царским умом, Улик они много собрали: Отчизны врагом оказался старик — Чужда ему преданность, вера! И царь, пораженный избытком улик, Казнил старика для примера! И паника страха прошла по стране, Всё головы долу склонило, И строилось зданье в немой тишине, Как будто копалась могила… Леса убирают — убрали… и вот «Готово!» — царю возвещают, И царь по обширному храму идет, Вельможи его провожают… Но то ли пред ним, что когда-то в мечте Очам его царским являлось В такой поражающей ум красоте? Что неба достойным казалось? Над чем, напрягая взыскательный ум, Он плакал, ликуя душою? Нет! Это не плод его царственных дум!.. Царь грустно поник головою. Ни в целом, ни в малой отдельной черте, Увы! он не встретил отрады! Но всё ж в несказанной своей доброте Строителям роздал награды. И тотчас им разойтись приказал, А сам, перед капищем сидя, О плане великом своем тосковал, Его воплощенья не видя…

1870–1871

«Сыны „народного бича“…»^*

Сыны «народного бича», С тех пор как мы себя сознали, Жизнь как изгнанники влача, По свету долго мы блуждали; Не раз горючею слезой И потом оросив дорогу, На рубеже земли родной Мы робко становили ногу; Уж виден был домашний кров, Мы сладкий отдых предвкушали, Но снова нас грехи отцов От милых мест нещадно гнали, И зарыдав, мы дале шли В пыли, в крови; скитались годы И дань посильную несли С надеждой на алтарь свободы. И вот настал желанный час, Свободу громко возвестивший, И показалось нам, что с нас Проклятье снял народ оживший; И мы на родину пришли, Где был весь род наш ненавидим, Но там всё то же мы нашли — Как прежде, мрак и голод видим. Смутясь, потупили мы взор — «Нет! час не пробил примиренья!» И снова бродим мы с тех пор Без родины и без прощенья!..

1871

Недавнее время^*

А.Н. Еракову

1

Нынче скромен наш клуб именитый, Редки в нем и не громки пиры. Где ты, время ухи знаменитой? Где ты, время безумной игры? Воротили бы, если б могли мы, Но, увы! не воротишься ты! Прежде были легко уловимы Характерные клуба черты: В молодом поколении — фатство, В стариках, если смею сказать, Застарелой тоски тунеядства, Самодурства и лени печать. А теперь элемент старобарский Вытесняется быстро: в швейцарской Уж лакеи не спят по стенам; Изменились и люди, и нравы, Только старые наши уставы Неизменны, назло временам. Да Крылов роковым переменам Не подвергся (во время оно Старый дедушка был у нас членом, Бюст его завели мы давно)… Прежде всякая новость отсюда Разносилась в другие кружки, Мы не знали, что думать, покуда Не заявят тузы-старики, Как смотреть на такое-то дело, На такую-то меру; ключом Самобытная жизнь здесь кипела, Клуб снабжал всю Россию умом… Не у нас ли впервые раздался Слух (то было в тридцатых годах), Что в Совете вопрос обсуждался: Есть ли польза в железных путях? «Что ж, признали?» — до новостей лаком, Я спросил у туза-старика. «Остается покрытая лаком Резолюция в тайне пока…» Крепко в душу запавшее слово Также здесь услыхал я впервой: «Привезли из Москвы Полевого…» Возвращаясь в тот вечер домой, Думал я невеселые думы И за труд неохотно я сел. Тучи на небе были угрюмы, Ветер что-то насмешливо пел. Напевал он тогда, без сомненья: «Не такие еще поощренья Встретишь ты на пути роковом». Но не понял я песенки спросту, У Цепного бессмертного мосту Мне ее объяснили потом… Получив роковую повестку, Сбрил усы и пошел я туда. Сняв с седой головы своей феску И почтительно стоя, тогда Князь Орлов прочитал мне бумагу… Я в ответ заикнулся сказать: «Если б даже имел я отвагу Столько дерзких вещей написать, То цензура…» — «К чему оправданья? Император помиловал вас, Но смотрите!!. Какого вы званья?» — «Дворянин». — «Пробегал я сейчас Вашу книгу: свободы крестьянства Вы хотите? На что же тогда Пригодится вам ваше дворянство?.. Завираетесь вы, господа! За опасное дело беретесь, Бросьте! бросьте!.. Ну, бог вас прости! Только знайте: еще попадетесь, Я не в силах вас буду спасти…» Помню я Петрашевского дело, Нас оно поразило, как гром, Даже старцы ходили несмело, Говорили негромко о нем. Молодежь оно сильно пугнуло, Поседели иные с тех пор, И декабрьским террором пахнуло На людей, переживших террор. Вряд ли были тогда демагоги, Но сказать я обязан, что всё ж Приговоры казались нам строги, Мы жалели тогда молодежь. А война? До царя не скорее Доходили известья о ней: Где урон отзывался сильнее? Кто победу справлял веселей? Прискакавшего прямо из боя Здесь не раз мы видали героя В дни, как буря кипела в Крыму. Помню, как мы внимали ему: Мы к рассказчику густо теснились, И героев войны имена В нашу память глубоко ложились, Впрочем, нам изменила она! Замечательно странное свойство В нас суровый наш климат развил — Забываем явивших геройство, Помним тех, кто себя посрамил: Кто нагрел свои гнусные руки, У солдат убавляя паек, Кто, внимая предсмертные муки, Прятал русскую корпию впрок И потом продавал англичанам, — Всех и мелких, и крупных воров, Отдыхающих с полным карманом, Не забудем во веки веков! Все, кем славилась наша столица, Здесь бывали; куда ни взгляни — Именитые, важные лица. Здесь, я помню, в парадные дни Странен был среди знати высокой Человек без звезды на груди. Гость-помещик из глуши далекой Только рот разевай да гляди: Здесь посланники всех государей, Здесь банкиры с тугим кошельком, Цвет и соль министерств, канцелярий, Откупные тузы, — и притом Симметрия рассчитана строго: Много здесь и померкнувших звезд, Говоря прозаичнее: много Генералов, лишившихся мест… Зажигалися сотнями свечи, Накрывалися пышно столы, Говорились парадные речи… Говорили министры, послы, Наши Фоксы и Роберты Пили Здесь за благо отечества пили, Здесь бывали интимны они… Есть и нынче парадные дни, Но пропала их важность и сила. Время нашего клуба прошло, Жизнь теченье свое изменила, Как река изменяет русло…

2

Очень жаль, что тогдашних обедов Не могу я достойно воспеть, Тут бы нужен второй Грибоедов… Впрочем, Муза! не будем робеть! Начинаю. (Москва. День субботний.) (Петербург не лишен едоков, Но в Москве грандиозней, животней Этот тип.) Среди полных столов Вот рядком старики-объедалы: Впятером им четыреста лет, Вид их важен, чины их немалы, Толщиною же равных им нет. Раздражаясь из каждой безделки, Порицают неловкость слуги, И от жадности, вместо тарелки, На салфетку валят пироги; Шевелясь как осенние мухи, Льют, роняют, — беспамятны, глухи; Взор их медлен, бесцветен и туп. Скушав суп, старина засыпает И, проснувшись, слугу вопрошает: «Человек! подавал ты мне суп?..» Впрочем, честь их чужда укоризны: Добывали места для родни И в сенате на пользу отчизны Подавали свой голос они. Жаль, уж их потеряла Россия И оплакал москвич от души: Подкосила их «ликантропия», Их заели подкожные вши… Петербург. Вот питух престарелый, Я так живо припомнил его! Окружен батареею целой Разных вин, он не пьет ничего. Пить любил он; я думаю, море Выпил в долгую жизнь; но давно Пить ему запретили (о горе!..). Старый грешник играет в вино: Наслажденье его роковое Нюхать, чмокать, к свече подносить И раз двадцать вино дорогое Из стакана в стакан перелить. Перельет — и воды подмешает, Поглядит и опять перельет; Кто послушает, как он вздыхает, Тот мучения старца поймет. «Выпить, что ли?» — «Опаснее яда Вам вино!» — закричал ему врач… «Ну, не буду! не буду, палач!» Это сцена из Дантова «Ада»… Рядом юноша стройный, красивый, Схожий в профиль с великим Петром, Наблюдает с усмешкой ленивой За соседом своим чудаком. Этот юноша сам возбуждает Много мыслей: он так еще млад, Что в приемах большим подражает: Приправляет кайеном салат, Портер пьет, объедается мясом; Наливая с эффектом вино, Замечает искусственным басом: «Отчего перегрето оно?» Очень мил этот юноша свежий! Меток на слово, в деле удал, Он уж был на охоте медвежьей, И медведь ему ребра помял, Но Сережа осилил медведя. Кстати тут он узнал и друзей: Убежали и Миша и Федя, Не бежал только егерь — Корней. Это в нем скептицизм породило: «Люди — свиньи!» — Сережа решил И по-своему метко и мило Всех знакомых своих окрестил. Знаменит этот юноша русский: Отчеканено имя его На подарках всей труппы французской! (Говорят, миллион у него.) Признак русской широкой природы — Жажду выдвинуть личность свою — Насыщает он в юные годы Удальством в рукопашном бою, Гомерической, дикой попойкой, Приводящей в смятенье трактир, Да игрой, да отчаянной тройкой. Он своей молодежи кумир, С ним хорошее общество дружно, И он счастлив, доволен собой, Полагая, что больше не нужно Ничего человеку. Друг мой! Маловато прочесть два романа Да поэму «Монго» изучить (Эту шалость поэта-улана), Чтоб разумно и доблестно жить! Недостаточно ухарски править, Мчась на бешеной тройке стремглав, Двадцать тысяч на карту поставить И глазком не моргнуть, проиграв, — Есть иное величие в мире, И не торный ведет к нему путь, Человеку прекрасней и шире Можно силы свои развернуть! Если гордость, похвальное свойство, Ты насытишь рутинным путем И недремлющий дух беспокойства Разрешится одним кутежом; Если с жизни получишь ты мало — Не судьба тому будет виной: Ты другого не знал идеала, Не провидел ты цели иной! Впрочем, быть генерал-адъютантом, Украшенья носить на груди — С меньшим званием, с меньшим талантом Можно… Светел твой путь впереди! Не одно, целых три состоянья На своем ты веку проживешь: Как не хватит отцов достоянья, Ты жену с миллионом возьмешь; А потом ты повысишься чином — Подоспеет казенный оклад. По таким-то разумным причинам Твоему я бездействию рад! Жаль одно: на пустые приманки, Милый юноша! ловишься ты, Отвратительны эти цыганки, А друзья твои — точно скоты. Ты, чей образ в порыве желанья Ловит женщина страстной мечтой, Ищешь ты покупного лобзанья, Ты бежишь за продажной красой! Ты у старцев, чьи икры на вате, У кого разжиженье в крови, Отбиваешь с оркестром кровати! Ты — не знаешь блаженства любви?.. Очень милы балетные феи, Но не стоят хороших цветов, Украшать скаковые трофеи Годны только твоих кучеров. Те же деньги и то же здоровье Мог бы ты поумнее убить, Не хочу я впадать в пустословье И о честном труде говорить. Не ленив человек современный, Но на что расточается труд? Чем работать для цели презренной, Лучше пусть эти баловни пьют… . . . . . . . . . . . . . . . Знал я юношу: в нем сочетались Дарованье, ученость и ум, Сочиненья его покупались, А одно даже сделало шум. Но, к несчастию, был он помешан На комфорте — столичный недуг, — Каждый час его жизни был взвешен, Вечно было ему недосуг: Чтоб приставить кушетку к камину, Чтоб друзей угощать за столом, Он по месяцу сгорбивши спину Изнывал за постылым трудом. «Знаю сам, — говорил он частенько, — Что на лучшее дело гожусь, Но устроюсь сперва хорошенько, А потом и серьезно займусь». Суетился, спешил, торопился, В день по нескольку лекций читал; Секретарствовал где-то, учился В то же время; статейки писал… Так трудясь неразборчиво, жадно, Ничего он не сделал изрядно, Да и сам-то пожить не успел, Не потешил ни бога, ни черта, Не увлекся ничем никогда И бессмысленной жертвой комфорта Пал — под игом пустого труда! Знал я мужа: командой пожарной И больницею он заправлял, К дыму, к пламени в бане угарной Он нарочно солдат приучал. Вечно ревностный, вечно неспящий, Столько делал фальшивых тревог, Что случится пожар настоящий — Смотришь, лошади, люди без ног! «Смирно! кутай башку в одеяло!» — В лазарете кричат фельдшера Настежь форточки — ждут генерала, — Вся больница в тревоге с утра. Генерал на минуту приедет, Смотришь: к вечеру в этот денек Десять новых горячечных бредит, А иной и умрет под шумок… Знал я старца: в душе его бедной Поселился панический страх, Что погубит нас Запад зловредный. Бледный, худенький, в синих очках, Он недавно еще попадался В книжных лавках, в кофейных домах, На журналы, на книги бросался, С карандашиком вечно в руках: Поясненья, заметки, запросы Составлял трудолюбец старик, Он на вывески даже доносы Сочинял, если не было книг. Все его инстинктивно дичились, Был он грязен, жил в крайней нужде, И зловещие слухи носились Об его бескорыстном труде. Взволновали Париж беспокойный, Наступили февральские дни, Сам ты знаешь, читатель достойный, Как у нас отразились они. Подоспело удобное время, И в комиссию мрачный донос На погибшее блудное племя В три приема доносчик принес. И вещал он властям предержащим: «Многолетний сей труд рассмотри И мечом правосудья разящим Буесловия гидру сотри!..» Суд отказом его не обидел, Но старик уже слишком наврал: Демагога в Булгарине видел, Робеспьером Сенковского звал. Возвратили!.. В тоске безысходной Старец скорбные очи смежил, И Линяев, сатирик холодный, Эпитафию старцу сложил: «Здесь обрел даровую квартиру Муж злокачествен, подл и плешив, И оставил в наследие миру Образцовых доносов архив». Так погиб бесполезно, бесследно Труд почтенный; не правда ли, жаль? «Иногда и лениться не вредно», — Такова этих притчей мораль…