Том 3. Стихотворения 1866-1877

Некрасов Николай Алексеевич

3

Время в клуб воротиться, к обеду… Нет, уж поздно! Обед при конце, Слишком мы протянули беседу О Сереже, лихом молодце. Стариков полусонная стая С мест своих тяжело поднялась, Животами друг друга толкая, До диванов кой-как доплелась. Закупив дорогие сигары, Неиграющий люд на кружки Разделился; пошли тары-бары… (Козыряют давно игроки.) Нынче множество тем для витийства, Утром только газеты взгляни — Интересные кражи, убийства, Но газеты молчали в те дни. Никаких «современных вопросов», Слухов, толков, живых новостей, Исключенье одно: для доносов Допускалось. Доносчик Авдей Представлялся исчадием ада В добродушные те времена, Вообще же в стенах Петрограда По газетам, была тишина. В остальной необъятной России И подавно! Своим чередом Шли дожди, бунтовали стихии, А народ… мы не знали о нем. Правда, дикие, смутные вести Долетали до нас иногда О мужицкой расправе, о мести, Но не верилось как-то тогда Мрачным слухам. Покой нарушался Только голодом, мором, войной, Да случайно впросак попадался Колоссальный ворище порой — Тут молва создавала поэмы, Оживало всё общество вдруг… А затем обиходные темы Сокращали наш мирный досуг. Две бутылки бордо уничтожа, Не касаясь общественных дел, О борзых, о лоретках Сережа Говорить бесподобно умел: Берты, Мины и прочие… дуры В живописном рассказе его Соблазнительней самой натуры Выходили. Но лучше всего Он дразнил петербургских актеров И жеманных французских актрис. Темой самых живых разговоров Были скачки, парад, бенефис. В офицерском кругу говорили О тугом производстве своем И о том, чьи полки победили На маневрах под Красным Селом: «Верно, явится завтра в приказе Благодарность войскам, господа: Сам фельдмаршал воскликнул в экстазе: „Подавайте Европу сюда!..“» Тут же шли бесконечные споры О дуэли в таком-то полку Из-за Клары, Арманс или Лоры, А меж тем где-нибудь в уголку Звуки грязно настроенной лиры Костя Бурцев («поэт не для дам», Он же член «Комитета Земфиры») Сообщал потихоньку друзьям. Безобидные, мирные темы! Не озлят, не поссорят они… Интересами личными все мы Занималися больше в те дни. Впрочем,

были у нас русофилы (Те, что видели в немцах врагов), Наезжали к нам славянофилы, Светский тип их тогда был таков: В Петербурге шампанское с квасом Попивали из древних ковшей, А в Москве восхваляли с экстазом Допетровский порядок вещей, Но, живя за границей, владели Очень плохо родным языком, И понятья они не имели О славянском призваньи своем. Я однажды смеялся до колик, Слыша, как князь говорил: «Я, душа моя, славянофил». — «А религия ваша?» — «Католик». Не задеты ничем за живое, Всякий спор мы бросали легко, Вот за картами, — дело другое! — Волновались мы тут глубоко. Чу! какой-то игрок крутонравный, Проклиная несчастье, гремит. Чу! наш друг, путешественник славный, Монотонно и дерзко ворчит: Дух какой-то враждой непонятной За игрой омрачается в нем; Человек он весьма деликатный, С добрым сердцем, с развитым умом; Несомненным талантом владея, Он прославился книгой своей, Он из Африки негра-лакея Вывез (очень хороший лакей, Впрочем, смысла в подобных затеях Я не вижу: по воле судеб Петербург недостатка в лакеях Никогда не имел)… Но свиреп Он в игре, как гиена: осадок От сибирских лихих непогод, От египетских злых лихорадок И от всяких житейских невзгод Он бросает в лицо партенера Так язвительно, тонко и зло, Что игра прекращается скоро, Как бы жертве его ни везло… Генерал с поврежденной рукою Также здесь налицо; до сих пор От него еще дышит войною, Пахнет дымом Федюхиных гор. В нем героя война отличила, Но игрок навсегда пострадал: Пуля пальцы ему откусила… Праздно бродит седой генерал! В тесноте, доходящей до давки, Весь в камнях, подрумянен, завит, Принимающий всякие ставки За столом миллионщик сидит: Тут идут смертоносные схватки. От надменных игорных тузов До копеечных трех игроков (Называемых: терц от девятки) Все участвуют в этом бою, Горячась и волнуясь немало… (Тут и я, мой читатель, стою И пытаю фортуну, бывало…) При счастливой игре не хорош, Жаден, дерзок, богач старичишка Придирается, спорит за грош, Рад удаче своей, как мальчишка, Но зато при несчастьи он мил! Он, бывало, нас много смешил… При несчастьи вздыхал он нервически, Потирал раскрасневшийся нос И певал про себя иронически: «Веселись, храбрый росс!..» Бой окончен, старик удаляется, Взяв добычи порядочный пук… За три комнаты слышно: стук! стук! То не каменный гость приближается… Стук! стук! стук! — равномерно стучит Словно ступа, нога деревянная: Входит старый седой инвалид, Тоже личность престранная… . . . . . . . . . . . . . . . Муза! ты отступаешь от плана! Общий очерк затеяли мы, Так не тронь же, мой друг, ни Ивана, Ни Луки, ни Фомы, ни Кузьмы! Дорисуй впечатленье — и мирно Удались, не задев единиц! Да, играли и кушали жирно, Много было типических лиц, — Но приспевшие дружно реформы Дали обществу новые формы…

4

Благодатное время надежд! Да! прошедшим и ты уже стало! К удовольствию диких невежд, Ты обетов своих не сдержало. Но шумя и куда-то спеша И как будто оковы сбивая, Русь! была ты тогда хороша! (Разуметь надо: Русь городская.) Как невольник, покинув тюрьму, Разгибается, вольно вздыхает И, не веря себе самому, Богатырскую мощь ощущает, Ты казалась сильна, молода, К Правде, к Свету, к Свободе стремилась, В прегрешениях тяжких тогда, Как блудница, ты громко винилась, И казалось нам в первые дни: Повториться не могут они… Приводя наше прошлое в ясность, Проклиная бесправье, безгласность, Произвол и господство бича, Далеко мы зашли сгоряча! Между тем, как народ неразвитый Ел кору и молчал как убитый, Мы сердечно болели о нем, Мы взывали: «Даруйте свободу Угнетенному нами народу, Мы прошедшее сами клянем! Посмотрите на нас: мы обжоры, Мы ходячие трупы, гробы, Казнокрады, народные воры, Угнетатели, трусы, рабы!» Походя на толпу сумасшедших, На самих себя вьющих бичи, Сознаваться в недугах прошедших Были мы до того горячи, Что превысили всякую меру… Крылось что-то неладное тут, Но не вдруг потеряли мы веру… Призывая на дело, на труд, Понял горькую истину сразу Только юноша гений тогда, Произнесший бессмертную фразу: «В настоящее время, когда…» Дело двинулось… волею власти… И тогда-то во всей наготе Обнаружились личные страсти И послышались речи — не те: «Это яд, уж давно отравлявший Наше общество, силу забрал!» — Восклицал, словно с неба упавший, Суясь всюду, сморчок генерал (Как цветы, что в ночи распускаются, Эти люди в чинах повышаются В строгой тайне — и в жизни потом С непонятным апломбом являются В роковом ореоле своем). «Со времен Петрашевского строго За развитьем его я следил, Я наметил поборников много, Но… напрасно я труд погубил! Горе! горе! Имею сынишку, Тяжкой службой, бессонным трудом Приобрел я себе деревнишку… Что ж… пойду я теперь нагишом?.. Любо вам рисоваться, мальчишки! А со мной-то что сделали вы?..» Если б только такие людишки Порицали реформу… увы! Радикалы вчерашние тоже Восклицали: «Что будет?.. о боже!..» Уступать не хотели земли… (Впрочем, надо заметить, не много, Разбирая прошедшее строго, Мы бы явных протестов начли: По обычаю мудрых холопов, Мы держали побольше подкопов Или рабски за временем шли…) Некто, слывший по службе за гения, Генерал Фердинанд фон дер Шпехт (Об отводе лесов для сечения Подававший обширный проект), Нам предсказывал бунты народные («Что, не прав я?..» — потом он кричал). «Всё они! всё мальчишки негодные!» — Негодующий хор повторял. Та вражда к молодым поколеньям Здесь начальные корни взяла, Что впоследствии диким явленьем В нашу жизнь так глубоко вошла. Учрежденным тогда комитетам Потерявшие ум старики Посылали, сердясь не по летам, Брань такую: «Мальчишки! щенки!..» (Там действительно люди засели С средним чином, без лент и без звезд, А иные тузы полетели В то же время с насиженных мест.) Не щадя даже сына родного, Уничтожить иной был готов За усмешку, за резкое слово Безбородых, безусых бойцов; Их ошибки встречались шипеньем, Их несчастье — скаканьем и пеньем: «Ну! теперь-то припрут молодцов! Лезут на стену, корчат Катонов, Посевают идеи Прудонов, А пугни — присмиреет любой, Станет петь превосходство неволи…» Правда, правда! народ молодой Брал подчас непосильные роли. Но молчать бы вам лучше, глупцы, Да решеньем вопроса заняться: Таковы ли бывают отцы, От которых герои родятся?..

* * *

Клубу нашему тоже на долю Неприятностей выпало вволю. Чуть тронулся крестьянский вопрос И порядок нарушился древний, Стали «плохо писать из деревни». «Не сыграть ли в картишки?» — «На что-с? — Отвечал вопрошаемый грубо. — Своротили вы, сударь, с ума!..» Члены мирно дремавшего клуба Разделились; пошла кутерьма: Крепостник, находя незаконной, Откровенно реформу бранил, А в ответ якобинец салонный Говорил, говорил, говорил… Сам себе с наслажденьем внимая, Формируя парламентский слог, Всем недугам родимого края Подводил он жестокий итог; Человеком идей прогрессивных Не без цели стараясь прослыть, Убеждал старикашек наивных Встрепенуться и Русь полюбить! Всё отдать для отчизны священной, Умереть, если так суждено!.. Ты не пой, соловей современный! Эту песню мы знаем давно! Осуждаешь ты старое смело, Недоволен и новым слегка, Ты способен и доброе дело Между фразами сделать пока; Ты теперь еще шуткою дерзкой Иногда подлеца оборвешь, Но получишь ты ключ камергерской — И уста им навеки запрешь! Пуще тех «гуртовых» генералов, Над которыми ныне остришь, Станешь ты нажимать либералов, С ними всякую связь прекратишь, — Этим ты стариков успокоишь, И помогут тебе старики. Ловко ты свое здание строишь, Мастерски расставляешь силки!.. Словом, мирные дни миновали, Много выбыло членов тогда, А иные ходить перестали, Остальных разделяла вражда. Хор согласный — стал дик и нестроен, Ни игры, ни богатых пиров! Лишь один оставался спокоен — Это дедушка медный Крылов: Не бездушным глядел истуканом, Он лукавым сатиром глядел, Игрокам, бюрократам, дворянам Он, казалось, насмешливо пел: «Полно вам — благо сами вы целы — О наделах своих толковать, Смерть придет — уравняет наделы! Если вам мудрено уравнять… Полно вам враждовать меж собою За чины, за места, за кресты — Смерть придет и отнимет без бою И чины, и места, и кресты!.. Пусть вас минус в игре не смущает, Игроки! пусть не радует плюс, Смерть придет — все итоги сравняет: Будет, будет у каждого плюс!..» Губернаторы, места лишенные, Земледельцы — дворяне стесненные, Откупные тузы разоренные, Игроки, прогоревшие в прах, Генерал, проигравший сражение, Адмирал, потерпевший крушение, — Находили ли вы утешение В этих кратких и мудрых словах?..

Послесловие

С плеч упало тяжелое бремя, Написал я четыре главы. «Почему же не новое время, А недавнее выбрали вы? — Замечает читатель, живущий Где-нибудь в захолустной дали. — Сцены, очерки жизни текущей Мы бы с большей охотой прочли. Ваши книги расходятся худо! А зачем же вчерашнее блюдо, Вместо свежего, ставить на стол? Чем в прошедшем упорно копаться, Не гораздо ли лучше касаться Новых язв, народившихся зол?» Для людей, в захолустьи живущих, Мы действительно странны, смешны, Но, читатель! в вопросах текущих Права голоса мы лишены, Прикасаться к ним робко, несмело — Значит пуще запутывать их, Шить на мертвых не трудное дело, Нам желательно шить на живых. Устарелое вымерло племя, Вообще устоялись умы, Потому-то недавнее время, Государь мой, и тронули мы (Да и то с подобающим тактом)… Погоди, если мы поживем, Дав назад отодвинуться фактам, — И вперед мы рассказ поведем, — Мы коснемся столичных пожаров И волнений в среде молодой, Понесенных прогрессом ударов И печальных потерь… Да и той Злополучной поры не забудем, Что прогресс повернула вверх дном, И всегда по возможности будем Верны истине — задним числом…

1872

Кузнец^*

Памяти Н.А. Милютина

Чуть колыхнулось болото стоячее, Ты ни минуты не спал. Лишь не остыло б железо горячее, Ты без оглядки ковал. В чем погрешу и чего не доделаю, Думал, — исправят потом. Грубо ковал ты, но руку умелую Видно доныне во всем. С кем ты делился душевною повестью, Тот тебя знает один. Спи безмятежно, с покойною совестью, Честный кузнец-гражданин! Вел ты недаром борьбу многолетнюю За угнетенный народ: Слышал ты рабскою песню последнюю, Видел свободы восход.

Бунт^*

…Скачу, как вихорь, из Рязани, Являюсь: бунт во всей красе, Не пожалел я крупной брани — И пали на колени все! Задавши страху дерзновенным, Пошел я храбро по рядам И в кровь коленопреклоненным Коленом тыкал по зубам…

1867–1873

Стихотворения, посвященные русским детям^*

Дядюшка Яков^*

Дом — не тележка у дядюшки Якова. Господи боже! чего-то в ней нет! Седенький сам, а лошадка каракова; Вместе обоим сто лет. Ездит старик, продает понемногу, Рады ему, да и он-то того: Выпито вечно и сыт, слава богу. Пусто в деревне, ему ничего, Знает, где люди: и куплю, и мену На полосах поведет старина; Дай ему свеклы, картофельку, хрену, Он тебе всё, что полюбится, — на! Бог, видно, дал ему добрую душу. Ездит — кричит то и знай: «По грушу! по грушу! Купи, сменяй!» «У дядюшки у Якова Сбоина макова Больно лакома — На грош два кома! Девкам утехи — Рожки, орехи! Эй! малолетки! Пряники редки, Всякие штуки: Окуни, щуки, Киты, лошадки! Посмотришь — любы, Раскусишь — сладки, Оближешь губы!..» «Стой, старина!» Старика обступили Парней, и девок, и детушек тьма. Все наменяли сластей, накупили — То-то была суета, кутерьма! Смех на какого-то Кузю печального: Держит коня перед носом сусального; Конь — загляденье, и лаком кусок… Где тебе вытерпеть? Ешь, паренек! Жалко девочку сиротку Феклушу: Все-то жуют, а ты слюнки глотай… «По грушу! по грушу! Купи, сменяй!» «У дядюшки у Якова Про баб товару всякого. Ситцу хорошего — Нарядно, дешево! Эй! молодицы! Красны девицы, Тетушки, сестры! Платочки пестры, Булавки востры, Иглы не ломки, Шнурки, тесемки! Духи, помада, Всё — чего надо!..» Зубы у девок, у баб разгорелись. Лен, и полотна, и пряжу несут. «Стойте, не вдруг! белены вы объелись? Тише! поспеете!..» Так вот и рвут! Зорок торгаш, а то просто беда бы! Затормошили старинушку бабы, Клянчат, ласкаются, только держись: «Цвет ты наш маков, Дядюшка Яков, Не дорожись!» — «Меньше нельзя, разрази мою душу! Хочешь бери, а не хочешь — прощай!» «По грушу! по грушу! Купи, сменяй!» «У дядюшки у Якова Хватит про всякого. Новы коврижки, Гляди-ко: книжки! Мальчик-сударик, Купи букварик! Отцы почтенны! Книжки неценны; По гривне штука — Деткам наука! Для ребятишек, Тимошек, Гришек, Гаврюшек, Ванек… Букварь не пряник, А почитай-ка, Язык прикусишь… Букварь не сайка, А как раскусишь, Слаще ореха! Пяток — полтина, Глянь — и картина! Ей-ей утеха! Умен с ним будешь, Денег добудешь… По буквари! По буквари! Хватай — бери! Читай — смотри!» И букварей таки много купили — «Будет вам пряников: нате-ка вам!» Пряники, правда, послаще бы были, Да рассудилось уж так старикам. Книжки с картинками, писаны четко — То-то дойти бы, что писано тут! Молча крепилась Феклуша-сиротка, Глядя, как пряники дети жуют, А как увидела в книжках картинки, Так на глазах навернулись слезинки. Сжалился, дал ей букварь старина: «Коли бедна ты, так будь ты умна!» Экой старик! видно добрую душу! Будь же ты счастлив! Торгуй, наживай! «По грушу! по грушу! Купи, сменяй!»

Пчелы^*

«Натко медку! с караваем покушай, Притчу про пчелок послушай! Нынче не в меру вода разлилась, Думали, просто идет наводнение, Только и сухо, что наше селение По огороды, где ульи у нас. Пчелка осталась водой окруженная, Видит и лес, и луга вдалеке, Ну и летит, — ничего налегке, А как назад полетит нагруженная, Сил не хватает у милой. Беда! Пчелами вся запестрела вода, Тонут работницы, тонут сердечные! Горю помочь мы не чаяли, грешные, Не догадаться самим бы вовек! Да нанесло человека хорошего, Под благовещенье помнишь прохожего? Он надоумил, христов человек! Слушай, сынок, как мы пчелок избавили: Я при прохожем тужил-тосковал; „Вы бы им до суши вехи поставили“, — Это он слово сказал! Веришь: чуть первую веху зеленую На воду вывезли, стали втыкать, Поняли пчелки сноровку мудреную: Так и валят и валят отдыхать! Как богомолки у церкви на лавочке, Сели — сидят. На бугре-то ни травочки, Ну, а в лесу и в полях благодать: Пчелкам не страшно туда залетать. Всё от единого слова хорошего! Кушай на здравие, будем с медком. Благослови бог прохожего!» Кончил мужик, осенился крестом; Мед с караваем парнишка докушал, Тятину притчу тем часом прослушал И за прохожего низкий поклон Господу богу отвесил и он.

(15 марта 1867)

Генерал Топтыгин^*

Дело под вечер, зимой, И морозец знатный. По дороге столбовой Едет парень молодой, Мужичок обратный: Не спешит, трусит слегка; Лошади не слабы, Да дорога не гладка — Рытвины, ухабы. Нагоняет ямщичок Вожака с медведем: «Посади нас, паренек, Веселей поедем!» — «Что ты? с мишкой?» — «Ничего! Он у нас смиренный, Лишний шкалик за него Поднесу, почтенный!» — «Ну садитесь!» — Посадил Бородач медведя, Сел и сам — и потрусил Полегоньку Федя… Видит Трифон кабачок, Приглашает Федю. «Подожди ты нас часок!» — Говорит медведю. И пошли. Медведь смирен, Видно, стар годами, Только лапу лижет он Да звенит цепями… Час проходит; нет ребят, То-то выпьют лихо! Но привычные стоят Лошаденки тихо. Свечерело. Дрожь в конях, Стужа злее на ночь; Заворочался в санях Михайло Иваныч, Кони дернули; стряслась Тут беда большая — Рявкнул мишка! — понеслась Тройка как шальная! Колокольчик услыхал, Выбежал Федюха, Да напрасно — не догнал! Экая поруха! Быстро, бешено неслась Тройка — и не диво: На ухабе всякий раз Зверь рычал ретиво; Только стон кругом стоял: «Очищай дорогу! Сам Топтыгин-генерал Едет на берлогу!» Вздрогнет встречный мужичок, Жутко станет бабе, Как мохнатый седочок Рявкнет на ухабе. А коням подавно страх — Не передохнули! Верст пятнадцать на весь мах Бедные отдули! Прямо к станции летит Тройка удалая. Проезжающий сидит, Головой мотая; Ладит вывернуть кольцо Вот и стала тройка; Сам смотритель на крыльцо Выбегает бойко; Видит, ноги в сапогах И медвежья шуба, Не заметил впопыхах, Что с железом губа, Не подумал: где ямщик От коней гуляет? Видит — барин материк, «Генерал», — смекает. Поспешил фуражку снять: «Здравия желаю! Что угодно приказать, Водки или чаю?..» Хочет барину помочь Юркий старичишка; Тут во всю медвежью мочь Заревел наш мишка! И смотритель отскочил: «Господи помилуй! Сорок лет я прослужил Верой, правдой, силой; Много видел на тракту Генералов строгих, Нет ребра, зубов во рту Не хватает многих, А такого не видал, Господи Исусе! Небывалый генерал, Видно, в новом вкусе!..» Прибежали ямщики Подивились тоже: Видят — дело не с руки, Что-то тут негоже! Собрался честной народ, Всё село в тревоге; «Генерал в санях ревет, Как медведь в берлоге!» Трус бежит, а кто смелей, Те — потехе ради — Жмутся около саней; А смотритель сзади. Струсил, издали кричит: «В избу не хотите ль?» Мишка вновь как зарычит… Убежал смотритель! Оробел и убежал, И со всею свитой… Два часа в санях лежал Генерал сердитый. Прибежали той порой Ямщик и вожатый; Вразумил народ честной Трифон бородатый И Топтыгина прогнал Из саней дубиной… А смотритель обругал Ямщика скотиной…

Дедушка Мазай и зайцы^*

1

В августе, около Малых Вежей, С старым Мазаем я бил дупелей. Как-то особенно тихо вдруг стало, На небе солнце сквозь тучу играло. Тучка была небольшая на нем, А разразилась жестоким дождем! Прямы и светлы, как прутья стальные, В землю вонзались струи дождевые С силой стремительной… Я и Мазай, Мокрые, скрылись в какой-то сарай. Дети, я вам расскажу про Мазая. Каждое лето домой приезжая, Я по недели гощу у него. Нравится мне деревенька его: Летом ее убирая красиво, Исстари хмель в ней родится на диво, Вся она тонет в зеленых садах; Домики в ней на высоких столбах (Всю эту местность вода понимает, Так что деревня весною всплывает, Словно Венеция). Старый Мазай Любит до страсти свой низменный край. Вдов он, бездетен, имеет лишь внука, Торной дорогой ходить ему — скука! За сорок верст в Кострому прямиком Сбегать лесами ему нипочем: «Лес не дорога: по птице, по зверю Выпалить можно». — «А леший?» — «Не верю! Раз в кураже я их звал-поджидал Целую ночь, — никого не видал! За день грибов насбираешь корзину, Ешь мимоходом бруснику, малину; Вечером пеночка нежно поет, Словно как в бочку пустую удод Ухает; сыч разлетается к ночи, Рожки точены, рисованы очи. Ночью… ну, ночью робел я и сам: Очень уж тихо в лесу по ночам. Тихо как в церкви, когда отслужили Службу и накрепко дверь затворили, Разве какая сосна заскрипит, Словно старуха во сне проворчит…» Дня не проводит Мазай без охоты. Жил бы он славно, не знал бы заботы, Кабы не стали глаза изменять: Начал частенько Мазай пуделять. Впрочем, в отчаянье он не приходит: Выпалит дедушка, — заяц уходит, Дедушка пальцем косому грозит: «Врешь — упадешь!» — добродушно кричит. Знает он много рассказов забавных Про деревенских охотников славных: Кузя сломал у ружьишка курок, Спичек таскает с собой коробок, Сядет за кустом — тетерю подманит, Спичку к затравке приложит — и грянет! Ходит с ружьишком другой зверолов, Носит с собою горшок угольков. «Что ты таскаешь горшок с угольками?» — «Больно, родимый, я зябок руками; Ежели зайца теперь сослежу, Прежде я сяду, ружье положу, Над уголечками руки погрею, Да уж потом и палю по злодею!» «Вот так охотник!» — Мазай прибавлял. Я, признаюсь, от души хохотал. Впрочем, милей анекдотов крестьянских (Чем они хуже, однако, дворянских?) Я от Мазая рассказы слыхал. Дети, для вас я один записал…