Том 3. Стихотворения 1866-1877

Некрасов Николай Алексеевич

3

Мечты!.. Я верую в народ, Хоть знаю: эта вера К добру покамест не ведет. Я мог бы для примера Напомнить лица, имена. Но это будет смело, А смелость в наши времена — Рискованное дело! Пока над нами не висит Ни тучки, солнце блещет, — Толпа трусливого клеймит, Отважным рукоплещет, Но поднял бурю смелый шаг, — Она же рада шикать, Друзья попрячутся, а враг Спешит беду накликать… О Русь!.. . . . . . . . . . . . . . . .

4

Науму с лишком пятьдесят, А ни детей, ни женки. Наум был сердцем суховат, Любил одни деньжонки. Он говорил: «Жениться — взять Обузу! А „сударки“ Еще тошней: и время трать, И деньги на подарки». Опровергать его речей Тогда не приходилось, Хоть, может быть, в груди моей Иное сердце билось, Хотя у нас, как лед и зной, Причины были розны: «Над одинокой головой Не так и тучи грозны; Пускай лентяи и рабы Идут путем обычным, Я должен быть своей судьбы Царем единоличным!» Я думал гордо. Кто не рад Оставить миру племя? Но я родился невпопад — Лихое было время! Забыло солнышко светить, Погас и месяц ясный, И трудно было отличить От ночи день ненастный. Гром непрестанно грохотал, И вихорь был ужасен, И человек под ним стоял Испуган и безгласен. Был краткий миг: заря зажгла Роскошно край лазури, И буря новая пришла На смену старой бури. И

новым силам новый бой Готовился… Усталый, Поник я буйной головой. Погибли идеалы, Ушло и время… Места нет Желанному союзу. Умру — и мой исчезнет след! Надежда вся на музу!

5

Судьба Наума берегла, По милости господней Что год — обширнее дела, А сам сытей, дородней. Он говорил: «Чего ж еще? Хоть плавать я умею, Купаюсь в Волге по плечо, Не лезу я по шею!» Стреляя серых куликов На отмели песчаной, Заслышу говор бубенцов, И свист, и топот рьяный, На кручу выбегу скорей: Знакомая тележка, Нарядны гривы у коней, У седока — усмешка… Лихая пара! На шлеях И бляхи и чешуйки. В личных высоких сапогах, В солидной, синей чуйке, В московском новом картузе, Сам правя пристяжною, Наум катит во всей красе. Увидит — рад душою! Кричит: «Довольно вам палить, Пора чайку покушать!..» Наум любил поговорить, А я любил послушать. Закуску, водку, самовар Вносили по порядку И Волги драгоценный дар — Янтарную стерлядку. Наум усердно предлагал Рябиновку, вишневку. А расходившись, обивал «Смоленую головку». «Ну, как делишки?» — «В барыше», — С улыбкой отвечает. Разговорившись по душе, Подробно исчисляет, Что дало в год ему вино И сколько от завода. «Накопчено, насолено — Чай, хватит на три года! Всё лето занято трудом, Хлопот по самый ворот. Придет зима — лежу сурком, Не то поеду в город. Начальство — други-кумовья, Стряслась беда — поправят, Работы много — свистну я: Соседи не оставят; Округа вся в горсти моей, Казна — надежней цепи; Уж нет помещичьих крепей, Мои остались крепи. Судью за денежки куплю, Умилостивлю бога…» (Русак природный — во хмелю Он был хвастлив немного)…

6

Полвека прожил так Наум И не тужил нимало, Работал в нем житейский ум, А сердце мирно спало. Встречаясь с ним, я вспоминал Невольно дуб красивый В моем саду: там сети ткал Паук трудолюбивый. С утра спускался он не раз По тонкой паутинке, Как по канату водолаз, К какой-нибудь личинке, То комара подстерегал И жадно влек в объятья. А пообедав, продолжал Обычные занятья. И вывел, точно напоказ, Паук мой паутину. Какая ткань! Какой запас На черную годину! Там мошек целые стада Нашли себе могилы, Попали бабочки туда — Летуньи пестрокрылы; Его сосед, другой паук, Качался там, замучен. А мой — отъелся вон из рук! Доволен, гладок, тучен. То мирно дремлет в уголку, То мухою закусит… Живется славно пауку: Не тужит и не трусит! С Наумом я давно знаком: Еще как был моложе, Наума с этим пауком Я сравнивал… И что же? Уж округлился капитал, В купцы бы надо вскоре, А человек затосковал! Пришло к Науму горе…

7

Сидел он поздно у ворот, В расчеты погруженный; Последний свистнул пароход На Волге полусонной, И потянулись на покой И человек, и птица. Зашли к Науму той порой Молодчик да девица: У Тани русая коса И голубые очи. У Вани вьются волоса. «Укрой от темной ночи!» — «А самоварчик надо греть?» — «Пожалуй»… Ни минутки Не могут гости посидеть: У них и смех, и шутки, Задеть друг дружку норовят Ногой, рукой, плечами, И так глядят… и так шалят, Чуть отвернись, губами! То вспыхнет личико у ней, То белое, как сливки… Поели гости калачей, Отведали наливки: «Теперь уснем мы до утра, У вас покой, приволье!» — «А кто вы?» — «Братец и сестра, Идем на богомолье». Он думал: «Врет! поди сманил Купеческую дочку! Да что мне? лишь бы заплатил! Пускай ночуют ночку». Он им подушек пару дал: «Уснете на диване». И доброй ночи пожелал И молодцу и Тане. В своей каморке на часах Поддернул кверху гири И утонул в пуховиках… Проснулся: бьет четыре, Еще темно; во рту горит. Кваску ему желалось, Да квас-то в горнице стоит, Где парочка осталась. «Жаль не пришло вчера на ум! Да я пройду тихонько, Добуду! (думает Наум) Чай, спят они крепонько, Не скоро их бы разбудил Теперь и конский топот…» Но только дверь приотворил, Услышал тихий шепот: «Покурим, Ваня!» — говорит Молодчику девица. И спичка чиркнула — горит… Увидел он их лица: Красиво Ванино лицо, Красивее у Тани! Рука, согнутая в кольцо, Лежит на шее Вани, Нагая, полная рука! У Тани грудь открыта, Как жар горит одна щека, Косой другая скрыта. Еще он видел на лету, Как встретились их очи, И вновь на юную чету Спустился полог ночи. Назад тихонько он ушел, И с той поры Наума Не узнают: он вечно зол, Сидит один угрюмо, Или пойдет бродить окрест И к ночи лишь вернется, Соленых рыжиков не ест, И чай ему не пьется. Забыл наливки настоять Душистой поленикой. Хозяйство стало упадать — Грозит урон великой! На счетах спутался не раз, Хоть счетчик был отменный… Две пары глаз, блаженных глаз, Горят пред ним бессменно! «Я сладко пил, я сладко ел, — Он думает уныло, — А кто мне в очи так смотрел?…» И всё ему постыло…

(7-10 августа 1874)

Элегия^*

А.Н. Еракову

Пускай нам говорит изменчивая мода, Что тема старая «страдания народа» И что поэзия забыть ее должна. Не верьте, юноши! не стареет она. О, если бы ее могли состарить годы! Процвел бы божий мир!.. Увы! пока народы Влачатся в нищете, покорствуя бичам, Как тощие стада по скошенным лугам, Оплакивать их рок, служить им будет муза, И в мире нет прочней, прекраснее союза!.. Толпе напоминать, что бедствует народ В то время, как она ликует и поет, К народу возбуждать вниманье сильных мира — Чему достойнее служить могла бы лира?… Я лиру посвятил народу своему. Быть может, я умру неведомый ему, Но я ему служил — и сердцем я спокоен… Пускай наносит вред врагу не каждый воин, Но каждый в бой иди! А бой решит судьба… Я видел красный день: в России нет раба! И слезы сладкие я пролил в умиленьи… «Довольно ликовать в наивном увлеченьи, — Шепнула Муза мне. — Пора идти вперед: Народ освобожден, но счастлив ли народ?..» Внимаю ль песни жниц над жатвой золотою, Старик ли медленный шагает за сохою, Бежит ли по лугу, играя и свистя, С отцовским завтраком довольное дитя, Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы — Ответа я ищу на тайные вопросы, Кипящие в уме: «В последние года Сносней ли стала ты, крестьянская страда? И рабству долгому пришедшая на смену Свобода, наконец, внесла ли перемену В народные судьбы? в напевы сельских дев? Иль так же горестен нестройный их напев?..» Уж вечер настает. Волнуемый мечтами, По нивам, по лугам, уставленным стогами, Задумчиво брожу в прохладной полутьме, И песнь сама собой слагается в уме, Недавних, тайных дум живое воплощенье: На сельские труды зову благословенье: Народному врагу проклятие сулю, А другу у небес могущества молю, И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы, И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы, И лес откликнулся… Природа внемлет мне, Но тот, о ком пою в вечерней тишине, Кому посвящены мечтания поэта, Увы! не внемлет он — и не дает ответа…

(15–17 августа 1874)

«Хотите знать, что я читал? Есть ода…»^*

Хотите знать, что я читал? Есть ода У Пушкина, названье ей: Свобода. Я рылся раз в заброшенном шкафу…

Пророк^*

Не говори: «Забыл он осторожность! Он будет сам судьбы своей виной!..» Не хуже нас он видит невозможность Служить добру, не жертвуя собой. Но любит он возвышенней и шире, В его душе нет помыслов мирских. «Жить для себя возможно только в мире, Но умереть возможно для других!» Так мыслит он — и смерть ему любезна. Не скажет он, что жизнь ему нужна, Не скажет он, что гибель бесполезна: Его судьба давно ему ясна… Его еще покамест не распяли, Но час придет — он будет на кресте; Его послал бог Гнева и Печали Рабам земли напомнить о Христе.

(Август 1874)

Ночлеги^*

1. На постоялом дворе

Вступили кони под навес, Гремя бесчеловечно. Усталый, я с телеги слез, Ночлегу рад сердечно. Спрыгнули псы; задорный лай Наполнил всю деревню; Впустил нас дворник Николай В убогую харчевню. Усердно кушая леща, Сидел уж там прохожий В пальто с господского плеча. «Спознились, сударь, тоже?» — Он, низко кланяясь, сказал. «Да, нынче дни коротки. — Уселся я, а он стоял. — Садитесь! выпьем водки!» Прохожий выпил рюмки две И разболтался сразу: «Иду домой… а жил в Москве… До царского указу Был крепостной: отец и дед Помещикам служили. Мне было двадцать восемь лет, Как волю объявили, Наш барин стал куда как лих, Сердился, придирался. А перед самым сроком стих, С рабами попрощался, Сказал нам: „Вольны вы теперь, — И очи помутились, — Идите с богом!“ Верь, не верь, Мы тоже прослезились И потянулись кто куда… Пришел я в городишко, А там уж целая орда Таких же — нет местишка! Решился я идти в Москву, В конторе записался, И вышло место к Покрову. Не барин — клад попался! Сначала, правда, злился он. Чем больше угождаю, Тем он грубей: прогонит вон… За что?.. Не понимаю! Да с ним — как я смекнул поздней — Знать надо было штучку: Сплошал — сознайся поскорей, Не лги, не чмокай в ручку! Не то рассердишь: „Ермолай! Опомнись! как не стыдно! Привычки рабства покидай! Мне за тебя обидно! Ты человек! ты гражданин! Знай: сила не в богатстве, Не в том — велик ли, мал ли чин, А в равенстве и братстве! Я раболепства не терплю, Не льсти, не унижайся! Случиться может: сам вспылю — И мне не поддавайся!..“ Работы мало, да и той Сам половину правил, Я захворал — всю ночь со мной Сидел — пиявки ставил; За каждый шаг благодарил. С любовью, не со страхом Три года я ему служил — И вдруг пошло всё прахом! Однажды он сердитый стал, Порезался, как брился, Всё не по нем! весь день ворчал И вдруг совсем озлился. Кастит!.. „Потише, господин!“ — Сказал я, вспыхнув тоже. „Как! что?.. Зазнался, хамов сын!“ — И хлоп меня по роже! По старой памяти я прочь, А он за мной — бедовый!.. „Так вот, — продумал я всю ночь, — Каков он — барин новый! Такие речи поведет, Что слушать любо-мило, А кончит тем же, что прибьет! Нет, прежде проще было!“ Обидно! Я его считал Не барином, а братом… Настало утро — не позвал. Свернувшись под халатом, Стонал как раненый весь день, Не выпил чашки чаю… А ночью барин словно тень Прокрался к Ермолаю. Вперед уставился лицом: „Ударь меня скорее! Мне легче будет!..“ (Мертвецом Глядел он, был белее Своей рубахи.) „Мы равны, Да я сплошал… я знаю… Как быть? сквитаться мы должны… Ударь!.. Я позволяю. Не так ли, друг? Скорее хлоп И снова правы, святы…“ — „Не так! Вы барин — я холоп, Я беден, вы богаты! (Сказал я.) Должен я служить, Пока стает терпенья, И я служить готов… а бить Не буду… с позволенья!..“ Он всё свое, а я свое, Спор долго продолжался, Смекнул я: тут мне не житье! И с барином расстался. Иду покамест в Арзамас, Там у меня невеста… Нельзя ли будет через вас Достать другое место?..»

(1874)

2. На погорелом месте

Славу богу, хоть ночь-то светла! Увлекаться так глупо и стыдно. Мы устали, промокли дотла, А кругом деревеньки не видно. Наконец увидал я бугор, Там угрюмые сосны стояли, И под ними дымился костер, Мы с Трофимом туда побежали. «Горевали, а вот и ночлег!» — «Табор, что ли, цыганский там?» — «Нету! Не видать ни коней, ни телег, Не заметно и красного цвету. У цыганок, куда ни взгляни, Красный цвет — это первое дело!» — «Косари?» — «Кабы были они, Хоть одна бы тут женщина пела». — «Пастухи ли огонь развели?..» Через пни погорелого бора К неширокой реке мы пришли И разгадку увидели скоро: Погорельцы разбили тут стан. К нам навстречу ребята бежали: «Не видали вы наших крестьян? Побираться пошли — да пропали!» — «Не видали!..» Весь табор притих… Звучно щиплет траву лошаденка, Бабы нянчат младенцев грудных, Утешают ребят старушонка: «Воля божья! усните скорей! Эту ночь потерпите вы только! Завтра вам накуплю калачей. Вот и деньги… Глядите-ка сколько!» — «Где ты, бабушка, денег взяла?» — «У оконца, на месячном свете, В ночи зимние пряжу пряла…» Побренчали казной ее дети… Старый дед, словно царь Соломон, Роздал им кой-какую одежу. Патриархом библейских времен Он глядел, завернувшись в рогожу; Величавая строгость в чертах, Череп голый, нависшие брови, На груди и на голых ногах След недавних обжогов и крови. Мой вожатый к нему подлетел: «Здравствуй, дедко!» — «Живите здоровы!» — «Погорели? а хлеб уцелел? Уцелели лошадки, коровы?..» — «Хлебу было сгореть мудрено, — Отвечал патриарх неохотно, — Мы его не имели давно. Спите, детки, окутавшись плотно! А к костру не ложитесь: огонь Подползет — опалит волосенки. Уцелел — из двенадцати — конь, Из семнадцати — три коровенки». — «Нет и ваших дремучих лесов? Век росли, а в неделю пропали!» — «Соблазняли они мужиков, Шутка! сколько у барина крали!» Молча взял он ружье у меня, Осмотрел, осторожно поставил. Я сказал: «Беспощадней огня Нет врага — ничего не оставил!» — «Не скажи. Рассудила судьба, Что нельзя же без древа-то в мире, И оставила нам на гроба Эти сосны…» (Их было четыре…)

3. У Трофима

Звезды осени мерцают Тускло, месяц без лучей, Кони бережно ступают, Реки налило дождей. Поскорей бы к самовару! Нетерпением томим, Жадно я курю сигару И молчу. Молчит Трофим, Он сказал мне: «Месяц в небе Словно сайка на столе» — Значит: думает о хлебе, Я мечтаю о тепле. Едем… едем… Тучи вьются И бегут… Конца им нет! Если разом все прольются — Поминай, как звали свет! Вот и наша деревенька! Встрепенулся спутник мой: «Есть тут валенки, надень-ка!» — «Чаю! рому!.. Всё долой!..» Вот погашена лучина, Ночь, но оба мы не спим. У меня своя причина, Но чего не спит Трофим? «Что ты охаешь, Степаныч?» — «Страшно, барин! мочи нет. Вспомнил то, чего бы на ночь Вспоминать совсем не след! И откуда черт приводит Эти мысли? Бороню, Управляющий подходит, Низко голову клоню, Поглядеть в глаза не смею, Да и он-то не глядит — Знай накладывает в шею. Шея, веришь ли? трещит! Только стану забываться, Голос барина: „Трофим! Недоимку!“ Кувыркаться Начинаю перед ним…» — «Страшно, видно, воротиться К недалекой старине?» — «Так ли страшно, что мутится Вся утробушка во мне! И теперь уйдешь весь в пятки, Как посредник налетит, Да с Трофима взятки гладки: Пошумит — и укатит! И теперь в квашне солома Перемешана с мукой, Да зато покойно дома, А бывало — волком вой! Дети были малолетки, Я дрожал и за детей, Как цыплят из-под наседки Вырвет — пикнуть не посмей! Как томили! Как пороли! Сыну сказывать начну — Сын не верит. А давно ли?.. Дочку барином пугну — Девка прыснет, захохочет: „Шутишь, батька!“ — „Погоди! Если только бог захочет, То ли будет впереди!“» — «Есть у вас в округе школы?» — «Есть». — «Учите-ка детей! Не беда, что люди голы, Лишь бы были поумней. Перестанет есть солому, Трусу праздновать народ… И твой внук отцу родному Не поверит в свой черед».