Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Поздно наступал день, дела, разговоры, погоня, путаница, – жизнь буден.
Потом приходил вечер. Слава Богу, день из счета вон, к смерти ближе.
Часы бегут… выстукивают на ухо:
– Подумай, подумай, сегодня ты жив, а завтра не будет тебя, и откуда ты взял, что ты обманываешь себя? Разве ты хотел обманывать ее? разве ты не искренно сказал себе, что любишь ее? Залей эту изжогу, выгони, вырви из сердца эту скользкую пьявку… убей чудовище, задуши его!
Но в самый разгар, когда, казалось, наступало успокоение, вдруг чья-то рука
Отдернет Нелидов занавеску и отшатнется. И, тоскуя до слез, снова посмотрит.
А видит он одно и то же, ее видит, как однажды видел и будет видеть вечно.
– Ну что? что? видишь? – набросится чудовище.
И пойдет этот дьявольский допрос, всю душу вымотает.
Опять день, – жизнь буден.
Потом приходил вечер. Слава Богу, день из счета вон, к смерти ближе.
И часто, торопясь и с тревогой оглядываясь, вдруг замирал Нелидов и весь уходил в слух: голос, который таился в днях и, выползая чудовищем ночью, окутывал колкою сетью укоров и, измучив, подымал из унижения на какую-то новую жизнь, пробивал шум, заглушал окружающие звуки и повелительно, как царь и судия, говорил над ним:
– Повинен смерти!
И мир, как один, вторя, кричал изо всех вещей, изо всех глаз:
– Повинен смерти!
А смерть была тут. Она непокорная, но вызванная однажды из глубин сердца, не могла не явиться, не могла покинуть, стояла за дверью, караулила, как мать, часы его жизни.
Теперь Нелидов только и жил одной мыслью – покончить с собой.
Накануне ушел мастер, Семен Митрофанович.
И это был первый удар, за которым посыпались, как орехи, другие, более тяжкие беды.
Верить не хотелось, не думалось, что все так уж сразу.
И напала та беспечность, которая верно предрекает горький завтрашний день.
Христина Федоровна была такой веселой, как никогда еще.
Один Костя, на которого напала непреодолимая сонливость, бормотал сквозь сон страшные вещи и, пробуждаясь, ходил мрачный, закусив губу, будто готовясь к какому-то большому неслыханному делу, которое должен совершить.
И вот после обеда в торговый день явились описывать магазин.
Надел пристав цепь, прочитал постановление, поставил к двери городовых и приступил к описи.
Христина Федоровна, Мотя, Рая и Иван Трофимыч стояли за прилавком, словно выстроенные; лица их поражали своей будничностью, будто не совершилось ничего особенного, а было так в порядке вещей, только в глазах у каждого таилось по одной незаметной им вертящейся мысли: что им делать завтра?
Костя, углубленный в свою всего его поглощающую мысль, стоял поодаль, отдувал щеки и с остервенением лизал языком себе десны.
А кругом у окон останавливались прохожие, засматривали, высовывали языки, скалили зубы, гримасничали, – не могли удержать своей радости.
Поистине, великую радость пробуждает в нас несчастье ближнего. Конечно, не годится в глаза ею тыкать, не ровен час, – все мы под Богом, но удержаться
И пристав, накладывающий печати на разные драгоценные вещи, сдерживал эту улыбку радости.
А часы, как шли, так и продолжали идти.
Одни выкрикивали маленькую пошлую мелодию – всю пустоту жизни с ее непролазным болотом чинности, с ее уздой и лживостью, с ее мерой, трусостью, без креста и подвига.
Другие глухим протяжным боем били час смерти, которую люди боялись – чудаки, обманутые мелочью своей жизни без креста и подвига.
А граммофон гремел на скачущих нотах разудалого камаря89без совести, без удержу, так что пол под ним ходил ходуном.
– Так гуляла бондыриха с бондырем! – прищелкнул пальцем, не удержавшись, городовой, больно задрало здорово.
Пристав накладывал печати, накладывал одну за другой по всем стенам, по всем витринам.
Печати затыкали глотку живым вещам, магазин вымирал.
И когда кончилась вся эта церемония, и пристав удалился, каким-то чудом уцелевшие неприпечатанные часики одни чуть тикали, и тиканье их было таким, будто проходили по сердцу тоненькие гвоздики, зацепляли сердце и мелко рвали его.
Все заторопились покинуть черным ходом этот запечатанный, мертвый, не свой магазин.
Рая и Мотя переглядывались: у них все уж было слажено и надумано, ждали только вечера. А вечером они сядут в поезд и покатят в Питер к товарищу Сене – мастеру Семену Митрофановичу, определившемуся в Петербурге, на новую жизнь.
– Ты прости, прощай! не поминай нас лихом! – напевал Мотя, покручивая усики и раздувая ноздри, будто Шаляпин.
Иван Трофимыч, прихлопнутый своей шапчонкой под барашек, возвращался домой в коридорчик угрюмо и медленно, словно нес за плечами с полсотни годов. Куда ему теперь деться, где приклонить голову?
– Поступить в пожарные, – мечтало пригорюнившееся сердце, – живот положить… каска-то какая, сто пудов, медная, на голове не унесешь! или в разбойники записаться в Чуркины90, всем волю объявить, а мастера топором…
В последний раз подымался Костя по лестнице на колокольню Собора часы заводить.
Духом сигал со ступеньки на ступеньку.
А ветер, налетая, толкал его в грудь, будто желал бросить вниз.
– Ты не смеешь! не смеешь! – кричал, казалось, темный ветер в пролетах.
И пугали, тряслись колокола, гудели вековым гудом, гудя, грозили размозжить чугунным языком голову этого урода, задумавшего такое неслыханное дело.
Но Костя не чувствовал усталости, не знал страха. Что ему теперь усталость и страх? – перегорало его сердце в едином твердом бесповоротном желании, задумал он думу больше всех.
Ни человек, ни тварь, – часы владеют сменой и посылают дни и ночи, все от них – эта тьма и ад, и он убьет время – проклятое! проклятое! проклятое! – убьет время, освободит себя и весь мир.