Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
– Красива она? красива? – пытливый голос заговорил в душе, – вот ты искал, во сне видел, добивался всю свою жизнь, теперь нашел. Ты только подумай, она раскроет такие сокровища, о которых ты не смел и грезить. Она – женщина до самых бездонных глубин. И в минуты наслаждений захватит дух, одна будет жажда: никогда уж не проснуться и продлить миг в вечность. А поцелуи, они повлекут за собой; утолив, заобещают еще большее, и тогда все, что живет и борется и творит, станет твоим и тебе покорится. Ты станешь миром и царем и Богом.
– Миром и царем и Богом, – повторил Нелидов.
– Сергей не мог оценить, а ты разберешься тонко, мигом пройдешь все богатства. И разве он любит ее, разве, когда любят, ищут других? Ты припомни! Ведь, когда человек полюбит, он говорит: хочу. А когда не любит, а так, он говорит: хочу, чтобы она захотела. Твой друг такой вот… брат Кости, но Костя с крестиком и ты с крестиком.
– А у ней есть крестик?
– Она ничего не знает, она не допускает мысли, чтобы он изменял ей. Но она не любит его, только внушает себе, что любит. Женщина без этого не может жить, ей всегда и непременно надо любить. И она любит. А ты, ты ее любишь?
– Любишь?!
– Любите! любите! – настаивал ветер.
– Люблю, жить без нее не могу.
– А если бы нашлось что-нибудь получше, ну помоложе, ну нетронутая, и ты как мудрец, открыл бы ей мир?..
Приостановился, бурлило в душе.
– Значит, ты не любишь.
– Я?
– Ты.
Нелидов ускорил шаг, – кипело вкруг него, нашептывало…
– Синяя ночь… Ты помнишь, от тоски ты грыз землю, ничего не видел, ничего не слышал, уплывала земля из-под твоих ног, и ходил ты над бездной, весь израненный, не чувствуя ран. А когда бывал с нею, ты помнишь, ты хотел… ты любил. Вокруг нее сияние… ты подошел бы – для тебя ведь не было в ней ни одного уголка, которого ты не хотел бы – ты подошел бы, да, ты хотел всю ее, чтобы вся она была в тебе, потому что любить и не хотеть овладеть любимым невозможно. А овладеть и уничтожить одно и тоже. Эта беспросветность, эти муки, что вот все же она отдельно, может оставаться сама с собой, может глядеть на предметы, может окружаться взглядами, может думать о чем-то… Ты помнишь ясные дни, они раскалялись и чернели от твоей скорби, от плача, который прожигал тебе все сердце при мысли, что она – сама по себе. А когда она ушла, где была твоя кровь? ты помнишь, дрожал от стужи, – тоска, это тоска выпила до дна всю твою кровь. Существовал ли тогда мир, жили ли для тебя люди?
– Люди?
– Жаркий июльский полдень. Какое-то тесно-отмеренное пространство, кривые улицы. По улицам гробовщики. Едут гробовщики домой, возвращаются с кладбища. Они трясутся на пустой колеснице. Лица их изможденные, вороты черных кафтанов расстегнуты, вся одежда, волосы, кожа пропитаны запахом. Они голодные. Один на катафалке уписывает калач… И ты подумал: так и любовь умрет.
Тряслись у Нелидова губы, убил бы этот проклятый голос.
– Но любовь никогда не умрет. Она однажды и навечно. Ты можешь, сколько угодно, обманывать себя, ты можешь на время заглушить ее, но вытравить, убить ее – нельзя. И ту, которую потерял однажды, никогда не воротишь. А ты мечешься, ищешь ее.
– Любите! любите! – настаивал ветер.
– Ты гонишься, потому что кто тебе скажет: нельзя вернуть. Ты видел, потерял, ищешь, но есть и такие: никогда не видели и не положено им увидеть, и другие, которые увидели, но взять не могут…
– Она несчастна, – сказал Нелидов.
– Ты думаешь, она несчастна оттого, что у ней нет денег, и этот дом и эти долги?
– У меня тоже нет денег, не могу ей помочь.
– Помочь?! разве тут в деньгах дело? Этот дом и эти долги дают ей сорвать сердце, свалить на что-нибудь всю его тяжесть, – сердце проснулось, увидело…
– Любите! любите! – настаивал ветер.
– Она его не любит.
– И никогда не простит за свою жертву, которую каждый день приносит для него и унижается.
– Она его не любит, – сказал Нелидов.
– А тебя?
– Она никого не любит.
– Нет, ты не то сказал, ты сказал себе: она только меня любит.
– С ним ей было тесно, он не мог оценить ее, ему все равно, она или другая. Она и пожалела его маленького и доброго. Меня же тогда ненавидела…
– Ты, конечно, выше его, тебя можно ненавидеть, ты, ведь, господин Нелидов! А Сергей и вправду не любил ее.
– Любите! любите!
– Я люблю ее.
И опять этот бешеный храп. Казалось, мчались – нагоняли кони. И звездный свет трепетал по стенам, на камнях и у него в глазах.
Она возникала перед ним. Слышал ее сердце. Подходило сердце к его сердцу, и колотилось и колотилось, хотело пробиться, вспыхнуть и потонуть.
Эти богатства нераскрытые, эти движения безраздельности, эти дыхания головокружительных прыжков за пределы, за небо, за звезды…
– Чего ты хочешь?
Дух захватило.
Звезды и ветер.
– Любите! любите!
Звездное небо тихо венцом сияло.
Там Божия Матерь шелковую шила ширинку – Божию ризу.
По середке ставила блестки, по краям ряды.
Три ангела, три серебряных, павым78 пером крыльев осеняли Пречистую.
Звездное небо тихо венцом сияло.
Часть пятая
Бедная милая Катя.
Несчастная девушка, не сказавшая своих тайных горячих слов, не излившая сердце, свое сердце, полное ключей, – они закипали, просились разлиться и озарить ночь.
А теперь белый чуть брезжущий свет в маленьком, закутанном окошке, а когда оно оттает –
За что?
Отец твой любил твою мать, он не хотел тебе смерти79, и все это так случайно… разве он знал? разве он думал?.. тебя тогда и на свете не было…
Бедная милая Катя.
Скоро будет весна, но этой весны ты не увидишь. Ты прости ему, прости, если можешь… Но этой весны ты не увидишь. Тебя перевезут на юг, в теплый край; может быть, и вернешься…
За что?
Катя дремала в глубоком кресле.
Острые ненужные кольца висели на ее исхудалых пальцах, то и дело соскакивая. Большие глаза были слишком духовны, не было в них ни капельки крови, и чернелись на обтянутой коже брови, как две черные стрелки, и вся она была какой-то чужой, не прежней.
Большие глаза как будто о чем-то глубоко думали, но мысли были тихие, переходили мысли грань жизни и, с каждым часом приближаясь к чему-то, теряли свою внятную обычную речь.
Она их не слышала.