Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Христина Федоровна, крадучись, забрала с витрины, как чужое, драгоценные вещицы; сунула в карман для заклада; не глядя, пошла. Все снесется в ломбард.
И в раскрытые двери метнулись тысячи костистых белых чудовищ, приняли ее и, свистнув, резким ударом, бегливые, сшибли с ног.
В нашем царстве.
Мы белые – черные ночью.
Будем петь и летать, не замолкнем.
Серебряно-пышно затканы, унизаны четким алмазом – вольные, чистые, цепкие.
Нагоним – и хлещем и бьем, раздираем,
И срока нет нам. И с обреченных не снимется печать проклятья.
Сердце будет биться –
Безвыходно –
Безрадостно –
Безнадежно –
В нашем царстве.
Мы белые – черные ночью.
Знаем свою череду. Теплом не повеем.
Зубами схапать –
Когтями драть –
И сечь и сечь –
Уж близко время, великая тишь сойдет на землю, и будет горше после пира печаль и теснота.
Уж близко время, великая тишь сойдет на землю, и станет молча одна могила – кровавый крест.
Мы белым саваном пушистых крыльев кровь покроем –
Бесилась метелица, распевала песни. И хоть плачь, хоть не плачь, не поможешь.
– А знаете, что я сделал? – Костя хохотал, раскутываясь и сдергивая башлык.
От таявшего снега натекла вокруг него целая лужа.
Мотя, не обращая внимания, сиповато вполголоса продолжал свое чтение:
– …а который молодой человек55 почувствовал влечение к приятной молодой особе женского пола, чтобы тотчас же покорить юное сердце…
– Ха-ха-ха, – заливался Костя, – я зацепил Ольгу лягушачьей лапкой, и она задрожала вся и посинела, как синька…
В это время тихонько подкравшаяся Рая придавила сзади ладонями глаза Моти.
Завертел Мотя беспомощно головой и, вдруг вырвавшись, бросился за Раей.
Тотчас в комнатке за прилавком что-то грохнулось об пол, понатужилось и хряснуло.
Завозились, забарахтались, полетели подшлепники.
Сипело, визжало:
– Лампу срони!
– Мотька!
– Пусти! пусти!
– Вот тебе!
Дремавший у кассы мастер Семен Митрофанович, которого зло сосал хмелевик56, не вставая, тяжело нагнулся, поднял брошенную книгу, сдунул с нее пыль и непривычно, разделяя слога и возводя маленькие буквы в прописные, принялся читать трогательным голосом заглавие: «Ключ к женскому сердцу, или как надо вести себя в обществе».
Костя чистит часовые стеклышки, трет их, натирает лайкой изо всей силы.
– А Лидочка такая хорошенькая стала, как цветочек, – говорит он с растяжкой, – она знаете, Семен Митрофанович, хорошеет и хорошеет…
Мастер сделал ужасное лицо, будто собираясь заплакать, и громко и грозно чихнул.
На чох кубарем скатывается сверху из мастерской Иван Трофимыч, за ним пес Купон.
– Спрашивали? – угрюмо озирается мальчишка.
– Спрашивали?! огузок!57 – Костя бросает на пол стеклышко, надувает щеки и, облизывая языком десны, направляется в мастерскую за чаем. Но, сделав несколько шагов, останавливается: – Семен Митрофанович!
Мастер недовольно подымает голову.
– Что это такое, что ни днем, ни ночью не дает покою?
– А если чешется да глубоко, – высовывает язык мастер, передразнивая Костю, – подешевеет молоко, а если чешется близко –
– Редиска! – перебивает с удовольствием Костя.
И затрещал пробужденный будильник.
Допевала стена свои останные58 песни, допевала устало.
Колотило, бухало.
Метался огонь у витрины, бесилась метелица, пела:
– Мы белые – черные ночью…
Издерганный Мотя оправился, стал за прилавок навытяжку, пощипывал усики.
Рая все еще вертелась за своей прической перед зеркальной дверью у комнатки. Зажимала зубами шпильки, сильно дыша носом.
– Тяжелый нынче покупатель пошел, а бывало пролому нет, – зевнул мастер и, захлопнув книгу, пошел к граммофону, отыскал какой-то персидский марш, поставил кружок.
И покатили – пошли стиснутые, будто покрытые густым слоем пыли, завязающие друг в друге притоптывающие звуки, шли и закатывались.
И мысли закатывались.
Думал мастер о том, что теперь уж окончательно ясно, хозяин сбежал, платить не будет, и не удрать ли ему подобру-поздорову, пока еще цел? А впутаешься в историю, – не расхлебаешь. Видал он таких штукарей59, на шармочка норовят60, а кому не охота, разве всяк себе враг? Одно, не прособачить бы…
Наверху что-то треснулось и, мелко раскатившись, задребезжало по ступенькам вниз, а вслед по лестнице затопали тяжелые, напряженные шаги.
– Чай пить, пожалуйте! – Костя внес, пыхтя, полный поднос со стаканами.
Мастер переменил кружок, успокоенный мыслью: удрать подобру-поздорову.
Начинается чаепитие.
Мешают ложечками, прикусывают сахар, отдуваются.
– Плачет, словно Лидочка! – замечает Костя.
Мотя приятно улыбается:
– Никогда я не видел губернаторши, говорят, она старуха, но очень привлекательная…
– Я б ему замахнул, знал бы куда, – взбрыкнул мастер, продолжая вслух свои мысли, опять расстроенные соображением: не прособачить бы.
Вваливается покупатель, садится наседкой.
Поднимается крик, говорят все сразу, торгуются.
– Ха-ха-ха, – заливается Костя, – глухой, жизнерадужный, своих лошадей имеет, а глупый.
– Набуркался!61 – подмигивает мастер, прибирая товар.
Нехотя с досадой скрипит перо: отпускают в кредит.
И опять загудело: не хочет выпустить, хватает за шубу.