Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
И, крепко прижавшись, зарыдала.
– Кого я вижу! – Костя дергался перед ними.
Отошли.
Говорили что-то. Не слыхали своего голоса. Костя видел и знал.
Ольга внесла подогретый самовар. Заняла Христина Федоровна свое обычное место.
Костя подсел к Нелидову, возбужденно ерзал на стуле.
– Угадайте, где я сейчас был?
Нелидов улыбнулся.
– У планетчика76, – Костя засверкал глазами.
– На, бери! – Христина Федоровна передернула плечами,
Костя не обращал внимания.
Чай расплескался.
– Что же планетчик сказал? – спросил Нелидов.
– По планетной книге… – Костя надул щеки, – планетчик все знает, тут одна кухарка на железной дороге служит, железнодорожная, спрашивала, а он раскрыл планетную книгу и говорит ей, будто попадет она на содержание к оберу77, ха-ха-ха, а она не хотела, пришла домой, взяла да удавилась.
– Костя!! – стукнула кольцами Христина Федоровна.
– Знаете, он совсем простой, он говорит: у меня на ладошке крестик, вот поглядите, – Костя растопырил руку, – и у Сережи тоже, у Сережи, знаете, накануне отъезда спички на руке вспыхнули, целая коробка. Дайте-ка вашу.
– Костя, выпей чай и отправляйся спать! – строго перебила Христина Федоровна.
– Дайте руку, дайте руку! – и, досиня побледнев, Костя оттолкнул стакан, – не буду я пить вашего гадкого чаю!
И весь дрожа, с гордого сердца встал, пошел из комнаты.
Насторожились.
Шмыгая, шлепали туфли, крались в столовую.
Нелидов поднялся.
Переглянулись. Взглянула на него долгим, долгим взглядом, который без слов передает всю душу.
– До завтра!
Столкнулись со стариком в передней.
Старик униженно кланялся. Очень сетовал, что Нелидов уходит так рано: может быть, сыграли бы партию, а то скучно, не с кем скоротать вечер.
И, когда Нелидов скрылся за дверью, старик еле доплелся до стула.
Тяжелое нависло молчание.
Были они друг для друга теми ненужными вещами, той помехой, от которой просто не знаешь, как отбояриться, каким-то тяжким игом, крестом, данным от Бога за грехи, должно быть, на всю жизнь.
Старик потянулся было за хлебом, но так ничего и не мог достать.
Невкусно пил пустой чай.
– Вы знаете, – резко сказала Христина Федоровна, – Катя безнадежна, умрет, если, конечно, ее сейчас же не отправить на юг, вы также знаете, что у ней за болезнь…
Старик уставился стеклянными глазами, пожевывал.
– Магазин опишут, платить нечем, и надо что-нибудь с этим сделать, – кивнула она на Костин порожний стул, – он с ума сойдет, понимаете? ведь, он, Бог знает, что наделает. А я не могу больше, у меня своя жизнь, у меня свой ребенок.
И, вспомнив про свою Еленочку, – за последнее время так мало приходилось бывать с ней, – бросила старика, пошла к себе.
Заглянула она мимоходом в зеркало, встретилась глазами, вдруг закраснелась, – потупилась.
В спальне
Сжалось сердце.
Наклонилась она над беленькой крошкой, вспомнила, как прежде молились вместе за папу, за маму, за птичку пи-пи.
И улыбнулась.
– Потягунушки – повалянушки, птичка моя маленькая, ненаглядная!
Осторожно принялась раздеваться.
И охватил ее глубокий сон.
Снилось ей, она на вокзале. Дожидается поезда. Полный вокзал. Кто-то говорит: это молодых провожают. Вдруг раскрывается дверь, и толпа маленьких девочек в белых платьицах, друг с дружкой за руки, кольцом окружают ее.
В это время звонок: первый, второй, третий. И какое-то предчувствие, – она опоздала и поезд уйдет, – подбрасывает ее. Она прорывает живое кольцо, расталкивает, но, ступив на перрон, не видит уж поезда, видит: в свете каких-то невиданных рефлекторов движется по полотну, словно видение, процессия, – все те же девочки в белых платьицах, а посреди них невеста, только лица нельзя разглядеть, лицо закрыто фатой. И опять звонок: первый, второй, третий. И кто-то ясно и отчетливо называет ее по имени.
Вздрогнув, будто от страшного толчка, Христина Федоровна открыла глаза и тотчас ясно почувствовала: тут в темноте сидит кто-то и, не имея уж силы сдержаться, безутешно рыдает, – и пришел он украдкой и рыдает украдкой, рыдает как тот, кто любит и никогда не встретит ответной любви.
И она уж не может закрыть своих глаз и не зажать ей ушей, лежит, как проснулась, горит, а сердце во тьме будто знает что…
Но что ты можешь знать, сердце? – сердце, тебя вечно обманывают, сердце, ты вечно обманываешь.
Нелидов шел по безлюдной слепой улице.
Звездный свет лежал по снежной мостовой, и казалась она гладкой каменной дорогой – без конца идет, никогда не кончится.
Снежная пыль, рассыпаясь, звездно неслась. С тонким визгом налетал вихрь, улетал и опять прилетал.
Ветер страстно пел, не жалуясь, не горюя:
– Любите! любите!
И кто-то внезапно окликал, пропадал, и снова слышался голос.
И мчались – нагоняли кони.
Их бешеный храп взрывал воздух. И звездный свет трепетал по стенам, на камнях и у него в глазах.
А те слова – они уж были наготове и всякую минуту могли вырваться и ошеломить своим шумом – они подступали к горлу и мучили.
Ветер страстно пел, не жалуясь, не горюя:
– Любите! любите!
И завязалась борьба, схватились силы: они движут и останавливают, заманивают на выси и толкают в ямы, сажают на трон и низвергают в унижение, предупреждают предчувствием и обманывают чутье, владеют знанием и топчут всякое знание, а человек пляшет под их дудочку и рвет на себе волосы.
Звездный свет плыл, замирал, полз по глазам, вскрывая пелену за пеленой, расчищая муть, открывая пути к тайникам в скрытые жилища и неслышные.