Том 4. Плачужная канава

Ремизов Алексей Михайлович

– Выпей наскоро чаю, да спеши в магазин, да всю дорогу думай, крепко думай одну думу: кабы не пропустить чего, кабы не забыть, кабы не сделать того, чего у людей не делается. – У этих людей свои заповеди. – Нарушишь, – свернешь себе шею. – Но ты не должна этого делать. – Ты должна слушаться. – У тебя ребенок и дом. – Не хочешь? – С утренними думами расстанься. –

– Они не придут. –

– Они не возвратятся. –

– Не жди их. –

– Не удивляйся, если помощники явятся. – Поверишь? – Не верь им. – Ты красива. – Впрочем, твоя красота… – Это не вывезет. – Когда спасаются от огня, на это не смотрят. – А давят и давят. – Разве жизнь не пожар, правда, огня давно нет, потопом залит огонь, но эта гарь, этот чад. – Чад ползет. – Его не зальешь. – Он и таиться не будет, возьмет тупо, открыто. – Ах, вчера вовремя не успела послать в банк. – Позавчера письмо. – Намедни вексель. – А там часы побежали, не заметила, просрочила вексель. – Ничего. – Охватит деловая жизнь, зачадишь, и пойдет, как по маслу. – Явятся приятели. – У вас много приятелей. – Ты не верь им. – Заберешь в голову Бог знать что, выудишь из простой вежливости дружбу, а после изноешь, истерзаешься понапрасну. – А к чему! – Жалоба-жалоба. – Не будет ночи. – Не будет дня. – Сумерки. – Зуб на зуб не попадает. – Губы искусаны. – Веки опухли. – Руки, как плети. – В голове мертвая точка. – Куда пойдешь? – Ничего она не стоит, твоя красота. – Это только так кажется. – Прежде да, она передергивала, сгибала им колени, а теперь… – Приятели, которых водой не разольешь… – Теперь у тебя у самой что-то дрогнуло. – Конечно, по мелочам, набалмаш⁵¹, как сказал бы мастер, и ты что-нибудь да стоишь. – Да. – Да. –

Христина Федоровна заткнула уши. Не хотела дальше слушать. Хотела прогнать эти мысли.

Шли часы, вся стена шла, бормотала:

– Что? – предупреждали тебя, говорили тебе. – Будь мужественной, будь правдивой, взгляни прямо. – Прочь эти руки! – Не жмурься. – Хуже будет. – Больнее. – Твои знакомые начинают от тебя сторониться, едва приподнимают шляпу, едва кивают, переходят на другую сторону, не замечают тебя, чувствуют неловкость, когда заходит о тебе речь. – Они тебя больше не знают. – Чего уж грех таить, никто и носа не кажет. – Почему это никто носа не кажет? – Некогда. – Некогда? – А прежде было время? – Почему это все такие жестокие, и нет ни у кого сердца, а есть только слово. – Неверное слово. – А кому охота? Жалоба, жалоба! – Хочешь бичевать себя? – Да? – Но будь мужественной, это ты говорила: хочу жить и не отдам себя! – Ты это говорила? – И уж держись так до последу. – О доме забудь, не надо вспоминать, это расслабляет, смотри, как осунулась, синяки под глазами, морщинки. – От этого не уйдешь. – Она возьмет свое, ты ее знаешь! – А старик, он и вправду болен. – Не хочет дать денег? – Не хочет выручить? – Да, ей-Богу же, у него нет денег. – Нет. – Старик сумел прожить жизнь, а ты не сумеешь. – Ты знаешь, кто ты? – Сказать?

Христина Федоровна вздрогнула. Качнула головой.

На улице у двери стоял кто-то, заглядывал, переминался, будто войти все хотел. Но видно раздумал, отошел прочь.

Подымалась белая метелица, крутило.

– Чего это он в окно подглядывает? зрелища ищет? – Ишь, как ты убиваешься, а это занятно. – Тянет к горю, притягивает, и одна мысль тогда: слава Богу, не меня! – И любопытно, в театр не ходи. – В горе человек большой чудак. – Волосы рвет, зубами скрипит, делает такие вот гримасы, как ты сейчас… – На похоронах тоже, – потеха одна! Чего это сосед повадился? И закрыл кредит. – Разве нет? Думаешь, на наличные лучше? Хорошо, валяй на наличные, только откуда ты денег возьмешь? Или их куры не клюют? Неужели земля клином сошлась? неужели так-таки и нет ни одного человека? неужели все такие? – Кто? – Нелидов? – А у него не простая ли вежливость? на первых порах это бывает, потом откровенно, что-нибудь такое и спроворит. – Не выходит? – А ты потрудись. – Необходимо, чтобы все было в порядке и за номером. – А сама-то ты под каким номером? – Не знаешь? – А есть такие хитрецы, узнают. – Ты Костю спроси. – Костя все знает. – Он лягушачьей веры. – Он лягушачьей тапкой кого угодно притянуть к себе может. – Номеруй, это отвлечет, сократит. – Удивительная вещь время, как пустилось тогда, помнишь, в тот вечер, так и пошло и пошло. – Завтра платеж. – Главное, чтобы не просрочить, ты не забудь. – Сережа забывал. – Сережа тебе ножку подставил. – Спасай его, спасай! – Доброе дело сделаешь. – А у тебя морщинки, кофточка повисла, спасай, спасай! – Да не забудь ему денег послать. – А то, чего доброго, еще что случится. – Возьмет вот такой револьверчик, разинет рот, наставит: бац и готово. – Кто его защитит? кто приласкает? кто обоймет? кто утешит? – Бедный он, бедный. – Что же делать, не везло. – С другого, как с гуся вода, а ему нет. – Поигрывал и так… – Эта привычка все на свой счет записывать. – Широкая натура. – Там наедят, напьют, а Сережа заплатит. – Полон дом, с утра звонки. – Вот она дружба! – Его и просить не требовалось, сам все понимал. – А то часто другой и не прочь бы помочь, да не понимает, ждет, пока не попросишь. – А ты теперь знаешь, что такое просить. – Тоже бывают такие друзья… – Завтра платеж, понимаешь? – Попроси у Зачесова. – Просила? – Обманывали Сережу, обманывали. – Знаешь, ему даже на почте старые марки за новые продавали. – Но тебя он не обманывал… – Совсем растерялся: руки, говорит, наложу на себя, погубил я вас. – И о Кате позаботься, сутки в три как свернуло ее! – И о старике не забудь, ему в чашках коровьи ноги представляются. – А у Кости залезняк⁵² в нутре ходит. – Спасай! спасай! – О себе забудь, все равно.

Христина Федоровна уставилась в одну точку, и повторяла бессмысленно одно и то же, эта сковывающее по рукам и ногам: все равно.

Освободил вошедший покупатель. Долго выбирал вещи. Приценивался, торговался. Потом все захулил⁵³, взял какую-то мелочь и ушел.

Стало в кассе больше на какой-то двугривенный⁵⁴.

Пересчитала Христина Федоровна какие были деньги, хотела отложить для завтрашнего платежа, – не хватает. Задумалась.

Если бы найти ей кошелек, полный золота, так просто где-нибудь на улице, тогда сразу она расплатилась бы и Сережа вернулся бы. Странно. Как мало иногда требуется: ей денег, Косте нос, как на картине, Нелидову убить время, и комедия кончена.

– Кончена? – словно булавкой кольнуло палец.

Христина Федоровна вскочила. Вошел какой-то господин, любезно улыбался, расшаркивался.

Про то, про се, – да это Зачесов. Хочет говорить по секрету. Выручит!

Скрылись вместе в комнатку за прилавком.

Она смотрела большими глазами. Колотилось сердце, надеялось.

А Зачесов порылся в бумажнике, отыскал вексель, молча положил вексель на стол перед Христиной Федоровной.

Покачала головой. Она не может заплатить.

– Так поступают только подлецы! – закричал резкий мужской голос, – и затрещало где-то в висячих часах и упал маятник.

Спрятал Зачесов вексель в бумажник: всю ее облаяв, не прощаясь, вышел.

Сорвавшийся бой, а в бое какие-то трескучие песни прыснули ей кипятком в лицо.

Подымалась грудь.

Ни мысли.

Ни слова.

– Зажгите лампы! – крикнула неестественным голосом Христина Федоровна, хотела выкрикнуть всю свою обиду и бессилие, остановить подкатившиеся горячие слезы и, стукнув кольцами о столь, пошла из комнатки в магазин за прилавок.

Курьер подал пакет из банка.

Разорвала: повестка, – еще платеж!

Ну, что ей делать?

И вспыхнуло сердце – металась душа.

Если бы Сергей любил, если бы чувствовал к ней хоть каплю, хоть вот столько любви, хоть вот столечко, он не допустил бы, он не мог бы допустить. Стало быть, что же? Кем она была? Кем? Если бы он любил, если бы он любил…

«…Но ты пойми меня, я не знаю, что с собой делать, я не могу жить…» – зажглись слова из письма Сергея.

– А я могу? А все эти унижения, как меня унижают?.. Этого ты не мог, не мог не знать. Любишь! Да разве так любят?

– Но ведь ты же сама настаивала на его отъезде. Ведь ты же спасти его хотела.

– Что, что тебе надо?

Какой-то мальчик из магазина давно стоял перед ней и, переминаясь, жаловался, что его хозяину от них счет подали, а счет давно уж оплачен.

– Мотя, книгу! – крикнула Христина Федоровна.

Мотя не слышит.

Она снова зовет, надрывается, выходит из себя.

Наконец, Мотя услышал, приносит книгу. Роются в счетах. Отыскивают. Действительно, счет не вычеркнут.

– Сергей Андреевич забыл вычеркнуть.

– Забыл? – рвет бумагу.

– Христина Федоровна, – жалуется Рая, – Костя опять стекло разбил.

– Где Костя? – говорит осипшим голосом и опускается на стул.

– Вас к телефону просят! – снова и снова тормошат Христину Федоровну.

Зажгли лампы.

И стены ожили; глазастые насквозь видели, тянули допрос – бесконечные свои песни.

А в окно метель рвется, дубастит белым кулаком о звонкую раму, лепит по стеклу широкие белые листья, цветы белые.

А когда-то она приходила сюда вся в снегу и пылала и готова была всякому улыбаться и со всяким кружиться под этот свистящий заметающий танец белой метелицы.

Христина Федоровна стала ледяной. Не вспоминала. Медлила. Боялась уходить.

Наскочит метель, набросится, задушит ее, она караулит таких вот, иссечет все лицо, заморозит глаза, заберется под сердце горячей слезой; горячая слеза канет в сердце, сердце разорвется.