Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Слово, воссиявшее в сердце, облитом кровью крестной муки, в перемучившемся сердце тоской неминуемых страданий, изъязвленном сердце обманом, заушением43, всеми бедами бед человеческого существования, это слово –
Приидите ко мне!И вся земля, – придет такое время, – и все живущее на ней в крови, тоске, в травле, в казнях, в крови, тоске, – придет такое время, – уже скорченное нестерпимой мукой и отчаянием, готовое навеки потушить последнюю жизнь, – станет, и единый тихий луч выйдет из раскаленного сердца:
Приидите ко мне!Стоял Нелидов, как бесчувственный, в свете светящейся золотой пыльцы, в темных стенах, отделенный от темных стен.
И медленно опустились руки.
Наперекор согревающему свету заговорила вся накипевшая боль.
Что он сделал? что он мог сделать?
– Ты просто один из тысячи похожих и отличающихся лишь названием фамилий, ты просто некий господин Нелидов, один из тысячи бывших, настоящих и будущих. Захряснул в водовороте мелочей и грызни за какое-то ничтожное существование, лишь бы жить, лишь бы жить и вечно лезть в свалку и вечно отскакивать ошарашенным и других ошарашивать. Только.
Но что-то, трепетавшее еще в душе не хотело сдаваться, не могло остановиться.
– Мир не может не стать иным, и люди не могут дальше жить, не изменившись, ну хоть в последний час, ну хоть в прощальном вздохе…
А день гаснул. Заходило солнце.
Вздувался ярко-голубой, затканный золотыми нитями, вечерний отблеск; чьи-то руки там за далью разрывали куски тяжелой парчи; находили со всех концов тени молчаливые, бездушные, тушили огонь, превращали алые облачки в кровавую сочащуюся рану.
Умирали слова от скорби.
Все вокруг распадалось. Тени, вырастая в великанов, шли по земле, и запрудили своим телом всякий свет.
Ветви огромного дерева плясали теперь от поднявшегося ночного ветра, и были похожи на руки скелетов.
Умирали слова от скорби.
Выглянувшие звезды закишели на ясном небе, будто собирались сорваться и улететь прочь, не смотреть на эту измученную пленницу, на эту бродячую в пространствах странницу-землю.
И пронеслось перед Нелидовым его странствование.
Вот прошел он полосу радости, когда мог, как еще недавно, улыбаться, и вела она безумная на путь безумных надежд без возврата. Он верил со всей горячностью сердца: можно создать новую жизнь, можно низвести небо на землю, можно вернуть потерянный рай.
Он шел с своим храмом, раскрыл сокровищницу, и рука уж коснулась бесценных богатств.
Наткнулся на рогатину44. Она торчала на пути.
С гиканьем подхватили драгоценности, – он имени не знал им, – очернили названиями, были они хрупки и воздушны, как минуты утоления, – исковеркали грубыми руками, были они нежны, как тени потухающих костров, – скомкали черствыми улыбками.
Там, на дне зашевелились мелкие гады.
А храм, как карточный домик, рухнул.
Его обманули. Он обманул. Сам себя обманул.
И рос ужас перед человеком, перед самим собой, заволакивал, заслонял тот маленький свет, что метущийся светил под бурей.
Опозорил он, оклеветал все незапятнанное, отверг доверчивый взор, как лукавство, подслушал в боли притворство, и видел уж одну гадость, одни помои, одни ямы жизни.
Осталось одно, оно казалось непомерным – сердце.
Неправда, оно не могло вместить такую любовь, чтобы остановить руку смерти. Когда казнили его друга45, что он делал?
Что он сделал? что он мог сделать?
Он словом своего сердца бессилен был рассечь пространство и повернуть смерть. И слово трепетало на его губах, как блеклый лист на осенней ветке.
– Смерть за смерть46, иди и отмсти!
– Смерть за смерть… разве месть вернет отнятую жизнь, разве смерть сотрет смерть, разве местью заполнится сердце… мое сердце?
– Так умри сам.
Не умер.
Спрятал бы тогда лицо, ушел бы на край света, лишь бы никто не видел, лишь бы не видеть никого.
Кого мог кликать, кого умолять? – а в отчаяньи все-таки кликал и умолял.
И пришли они, эти дни, своей чередой, полегли на душу всей тяжестью неверия и сомнения, а горечь стягивала его добела – раскаленным кольцом.
Все двери были настежь отворены, а за ними пустота, ничего.
Веки стали такими тяжелыми, с трудом продирал глаза; и перехватывало горло, не мог слова выговорить.
И сдвинулись с своих подножий тысячелетние башни47 – вся мудрость человеческая. Ни одна из них не доросла до небес.
Человек не утаит своих казней, – разъест ненависть всякий уклад.
Но если сумеешь жить, построй свой храм человеческий и живи, припеваючи!
Вдруг в памяти у него мелькнула одна картинка, от которой он долгое время не мог отделаться.
Это было по случаю каких-то вестей с войны48. Улицы запрудила тысячная толпа, и под звуки гимна победоносно двигалось шествие.
Пересекавший дорогу трамвай затормозили. И вот из-под колес выползла искалеченная собачонка.
Визжа, с высунутым кровавым языком, болтающимся на раздробленной челюсти, и размахивая переломленной висящей ногой, как хвостом, пустилась собачонка навстречу опьяненной уверенной толпе.
С пением наступала толпа.
А этот собачий визг плевал в одичавшие от успеха лица торжествующих, в иконы, в хоругви, в портрет и пронзал крики, музыку, гимн и восклицания.
И, когда все разошлись по домам – кончились празднества, а собачонка где-то под забором подохла, визг ее не прекращался.