Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
– Какой вы странный сегодня и глаза у вас такие…
– Глаза живут скорее, они дальше видят, в них часто смотрятся целые годы вперед… а весь я сегодня напротив совсем не такой, никогда еще не чувствовал такого огромного счастья, оно уж пришло и стучится.
Сказав это, он почувствовал еще и еще раз, что любит ее, не может жить без нее.
И ее сердце в тот же миг вспыхнув, озарило только его, и стал он для нее один во всем мире, как единственное дитя, дороже, чем единственное дитя.
Хваталась за первые попавшиеся слова, не могла их выговорить, не могла сказать, что уж сказано сердцем, этим сердцем, полюбившим однажды и навечно.
И охваченные, проникнутые вихрем, они неслись вместе, как нераздельное, как невозможное, ставшее вдруг миром в раздельности.
Подгулявшая компания шумно и нетвердо выломилась из веселого дома «Нового Света». В «Новом Свете» тушили лампы, на угарный ночлег готовились. Музыкант свою дешевую музыку складывал, тапер последнюю ноту взял.
И за что Ты так мучаешь, приходишь без поры, без времени, сокрушаешь сердце, страхом страшишь, обманываешь? Почему не откроешь лица своего, землю не назовешь своей, Ты – вечное причалище, вековое приголубище – жизнь моя, ад и рай мой.
Мастер Семен Митрофанович никак не мог уняться, он вырвался из Мотиных объятий и, обнимая кого-то, вертелся углом вниз по улице.
– Так гуляла бондыриха с бондырем84, эхма, да не дома, да не на печке, бейтесь сапоги, ломайтесь каблуки! охо-хо… – и, ослабев, снова схватился за Мотю, – я, брат, толк знаю, перво дело, чтобы подпрыгивала, а которая подпрыгивает, та в деле ходок, чище ее нет, а ты чего, дай спичку, – закурил, сплюнул, – Райка твоя дура и ты дурак.
– Я понимаю, – сопел Мотя.
– Ты ничего не понимаешь, а мне, брат, и очков не надо, я теперь все докажу. Ты заработал много? – ни хрена ты не получишь, и кой хрен тебе платить станет, в самом деле?
– Я поговорю с сестрой.
– Чего поговоришь, дура!
– Я поговорю насчет денег.
– А этого видел, шкулепа! – мастер ткнул Мотю.
Мотя брыкнулся.
– Сам ты шкулепа85, портковый хулиган.
Но мастер кипел весь, и так тряс руками, будто яйца нанес:
– Я тебе морду разобью! скажите, какой король Могол великий!86 ему же добра желаешь, а он тоже ругается, черт! хочешь уму-разуму наставлю, хочешь?
– Хочу.
– Ну так удирай, вот что, а я не оставлю, полагайся! Манька говорит: приезжай, Сеня, говорит, беспременно и все готово, и который товарищ твой тоже…
– Она мне не чужая, куда она одна пойдет?
– Одна? – залился мастер, – одна? да она с этим дубоносым путается… нечего сказать, почище нас!
– Она мне сестра.
– Сестра, так сестра и пошел к свиньям! – мастер зашагал твердо и, круто повернувшись, схватил Мотю за горло и, что есть силы, затормошил его, – побить тебя, пьяницу, мало, убоец ты, сукин сын, куда ты пойдешь, глухая тетеря, кто тебя этакую гундырку87 возьмет, кому ты нужен, балбес… товарищ Шаляпина? артист? хорош! как из этого самого пуля. А я тебя определить хочу, понимаешь?
– Понимаю.
– Ну, вот, – мастер выпустил Мотю, взял его под руку и, как ни в чем не бывало, пошел мирно, сподговаривая: – похвастаться, брат, не травы покосить, я заявлю, а ты удирай с своей Райкой, упустишь момент, – пропадешь. Сестра! знаем мы этих сестер… черта с два! – и вдруг умилился, – скажу тебе по чести, она первый сорт, значит, да, образования, конечно, у нас нет, мужики, не можем… первый сорт…
И впал в мрачную полосу, бормотал что-то, жаловался и ругался. Тащил Мотю к фонарю и, сорвав сердце на неповинном железе, увлекал спутника на середку улицы, рассказывал о каких-то крысах, которые развелись повсюду и поедом едят, но что со временем этих крыс метлами разгонят и тогда не будет мужиков, а один первый сорт, чтобы наслаждаться и утопать в блаженстве… и, взрывая ногами снег, изображал дикую лошадь, а из дикой как-то внезапно превращался в клячу отходников88, трусил, бормотал, жаловался и ругался.
В тяжелевшей голове Моти, как маятник, ходила одна мысль. И он не противился ей, а крепко держался, – знал, как только начнет возражать, нога подвернется, упадет он в сугроб и уж никогда не поднимется: стало быть, надо удирать, беспременно…
– Лови момент – лови момент –
Так с грехом пополам они добрались до дому, и когда заспанный Иван Трофимыч принялся за свою работу, угрюмо-настроенный мастер вдруг просиял весь и, ткнув пальцем куда-то в грязный угол, сказал спрохвала:
– Иван, подай это!
Покорно согнулся мальчишка, – и требуемое тотчас появилось.
– Отлей в чашку, – приказал мастер, широко разинув рот.
И отлил мальчишка гадости себе в чашку и, смекая в чем дело, дожидался.
И прошла минута мытарящего ожидания.
– Лакай!
Свистел по дому сап сытым пересвистом.
Непроглядная темь сновала в холодном коридорчике.
Корчился Иван Трофимыч на постылом сундучке, поджимал под себя ноги, свертывался в горошину и, вдруг отбрасывая тряпье, привскакивал.
Кидало то в жар, то в холод, душила, становилась поперек горла противная соленая слюна.
– Сволочь… сволочь! мамушка моя, родимая…
Костя, закутанный с головкой в одеяло, жался к стене от страшных глаз, они неотступно следили за ним, обливали его холодным потом, и лежал он так зачерствелым черным комком в гнетущем сне.
Снилось ему, будто сказала Катя, чтобы шел он в лавку гроб ей купить. И долго ходил он по лавкам, никак гроба выбрать не мог. А когда вернулся домой, видит, гроб уж стоит и Катя возле гроба стоит. Катя говорит ему: почему, Костя, купил ты мне такой узкий гроб? И лежат они будто на какой-то покатой кровати рядышком: Костя на самом на кончике совсем руками к земле, и неловко ему, душно и холодно, а Катя на самом на верху, и хорошо ей, мягко и покойно. Почему это ей хорошо, мягко и покойно?