Том 5. Стихотворения, проза

Бальмонт Константин Дмитриевич

С.-Петербург,

1916, 5 июня

Оконце

Я смотрю на волю снова Из оконца слюдяного. Непрозрачная среда, Все же небо сверху звездно, Светит ночью многогроздно, И Вечерняя Звезда Мне является богатой, Увеличенно косматой, Словно все кругом вода, Я, водою тесно сжатый, Вверх смотрю со дна пруда. Нет, конечно, я не рыба, Неуютно жить в пруду, Но, пока весь мир в бреду, Здесь я с грезой речь веду. Снег и лед. За глыбой глыба. От излома, от изгиба, В сердце ждущее мое Светом входит острие. Пляска ломких алых граней Держит мысль в цветном тумане. Греза – жизнь. Вступи в нее. Радость – быть в своих основах, Каплей в бешенстве зыбей. В далях дней доледниковых, Позабытых, вечно новых, Смену красок, все скорей, Видеть в зорях янтарей. В том свершающемся чуде, Где лишь после будут люди, Я смотрю на бег слонов Я любуюсь с мастодонтом Беспреградным горизонтом, В реве близких облаков. В довременной я Сибири, Где и ветер в белой шири У стает порой летать. Упадет и над беспутным, Взрывным, вспевным, поминутным, Чуть смущая тишь и гладь, Буря спит, ворчунья-мать. Ветер с ветром. Вон их стая, У червонного Алтая, Зацепились за скалу, И в пещерах тешат мглу, Снег растаял. Орхидеи Раскрывают емкость чаш, Воздух пьют. И мыслят змеи: – полночь наша. Полдень наш. Мамонт шествует мохнатый, Пышношерстный носорог. И громовые раскаты, На скрещеньи их дорог, В бубен бьют и трубят в рог. Месяц с солнцем заглянули В глубь разверстую горы. Камень к небу вспрянул в гуле. Час вулкана. Час игры. Час, что любят все миры. Золотая крепнет жила. Солнцезернь. Цветет. Пора. И луна посторожила, Чтоб содружно шла игра Бледных блесток серебра. Хоть травинки запредельной В глубь укрылась, в изумруд. И среди скалистых груд Огнецвет, как звон свирельный, Брызнул сказкой там и тут: Жуть измены влил в опалы, Тени всех минут – в агат, И поджег желанья алый Влил в рубин, вшепнул в гранат, В страсть вошел, нельзя назад. Кто полюбит, тот безбрежен, Он ведом лучом звезды, Хоть сидит он, тих и нежен, У оконца из слюды.

Москва,

1917, 16 декабря

Сорока

У сороки странный фрак. Пусть бы черный. Это так. Но, чтоб фрак был черно-белый, И на бабе ошалелой, На нахальной и такой, Что, едва ты в лес ногой, Так стрекочет и хохочет, Точно черт ее щекочет. Ты из каторги бежишь, В глушь тайги, в лесную тишь. Ты бежал. Не тут-то было! Все кругом заголосило. В ликованьи ста сорок, Будешь пойман в быстрый срок. Бойся бабьего восстанья, Ведьм крылатых стрекотанья.

Сэн-Брэвен-Сосны,

Бретань,

1921, 10 августа

Георгию Гребенщикову («Тебе, суровый сын Сибири…»)

Тебе, суровый сын Сибири, Что взором измерял тайгу, Привет в изгнанническом мире, На отдаленном берегу.   Ты выпытал в крестьянской доле,   Как творчески идет соха   И как в страданье и неволе   Тоска взметает взлет стиха. Ты видел, мысля и мечтая, Какого требует труда В горах червонного Алтая Золотоносная руда.   Ты принял светы талисмана   В пурге, прядущей долгий вой,   В гортанном говоре шамана,   В котором крик сторожевой. И, много раз в тоске немея, Душой богат, но долей сир, Ты восхитился ликом Змея, Который весь объемлет мир.   Не тем, с кем говорила Ева,   Кто яд из пропасти исторг, –   Ему я не спою напева   И ты не подаришь восторг. Мой Змей вздымает океаны, Он говорит через тайфун, Им уготованные раны Я утоляю звоном струн.   Его могучие извивы   В сибирских видел я лесах,   Где изумрудные заливы   Лелеют творческий размах. Где ствол раскидистого кедра Как довременный исполин, И, затаясь в земные недра, С алмазом говорит рубин.   Да будет завтра день твой новый –   Как матери родимой зов   Туда, где реки бирюзовы,   Где много милых голосов. А ныне, с возгласом приветным, Ты, разглядевший тайный лик, Прими в Провансе многоцветном Бретонской чайки взлетный крик.

Сен-Бревент-Сосны

Бретань

1922. 11 февраля

Георгию Гребенщикову («Когда в прозренье сна немого…»)

Когда в прозренье сна немого, Таясь в постели, как в гробу, Мы духом измеряем снова Всю пережитую судьбу, –   Передвигая все границы   Того, что понимаем днем,   В лучах нездешней огневицы   Мы силой бывшего живем. Мы ведаем, что существуем Не от среды до четверга, И дух наш радостью волнуем, Все раздвигая берега.   Душа – ответ. И мы не спросим,   Мы видим в четких письменах,   Что там, где древле был ты лосем,   Я белкой в тех же был лесах. Когда с рассветом дымно-алым Ты пил студеную волну, Над тем же плещущим Байкалом С сосны я прыгал на сосну.   Ты, чувствуя, что близко волки,   Был изваяньем пред врагом,   А я сосновые иголки   Сбивал играющим прыжком. Терялись волки в дикой слежке, Ты мерно шел по склону вниз, А я кедровые орешки Проворными зубами грыз.   Когда ж все в мире было тихо,   Был пляс в зверином сердце ал:   С тобой – покорная лосиха,   Я белкой с белкою играл. И, острый коготь в ствол вонзая, Взбегал я, хвост свой распушив, И, тишь прервав лесного края, Твой зычный голос был красив.   Ты смотришь в зеркало возврата?   Есть в сердце тысяча очей.   Наш лес, где были мы когда-то,   Он до сих пор еще ничей. В тысячелетьях потонули Тот лик, тот бор, тот день, тот час. Тогда мы не дождались пули, Теперь облава против нас.   Но в нас живет душа живая.   И зыбим солнечный мы смех,   Ты – словом целину взрывая,   Я – в стих роняя красный мех.

Париж,

1923, 25 февраля

Русский язык

Язык, великолепный наш язык. Речное и степное в нем раздолье, В нем клекоты орла и волчий рык, Напев, и звон, и ладан богомолья.   В нем воркованье голубя весной,   Взлет жаворонка к Солнцу – выше, выше.   Березовая роща. Свет сквозной.   Небесный дождь, просыпанный по крыше. Журчание подземного ключа. Весенний луч, играющий по дверце. В нем Та, что приняла не взмах меча, А семь мечей в провидящее сердце.   И снова ровный гул широких вод.   Кукушка. У колодца молодицы.   Зеленый луг. Веселый хоровод.   Канун на небе. В черном – бег зарницы. Костер бродяг за лесом, на горе, Про Соловья-разбойника былины. «Ау!» в лесу. Светляк в ночной поре. В саду осеннем красный грозд рябины.   Соха и серп с звенящею косой.   Сто зим в зиме. Проворные салазки.   Бежит савраска смирною рысцой.   Летит рысак конем крылатой сказки. Пастуший рог. Жалейка до зари. Родимый дом. Тоска острее стали. Здесь хорошо. А там – смотри, смотри. Бежим. Летим. Уйдем. Туда. За дали.   Чу, рог другой. В нем бешеный разгул.   Ярит борзых и гончих доезжачий.   Баю-баю. Мой милый. Ты уснул?   Молись. Молись. Не вечно неудачи. Я снаряжу тебя в далекий путь. Из тесноты идут вразброд дороги. Как хорошо в чужих краях вздохнуть О нем – там, в синем – о родном пороге.   Подснежник наш всегда прорвет свой снег.   В размах грозы сцепляются зарницы.   К Царь-граду не ходил ли наш Олег?   Не звал ли в полночь нас полет Жар-птицы? И ты пойдешь дорогой Ермака, Пред недругом вскричишь: «Теснее, други!» Тебя потопит льдяная река, Но ты в века в ней выплывешь в кольчуге.   Поняв, что речь речного серебра   Не удержать в окованном вертепе,   Пойдешь ты в путь дорогою Петра,   Чтоб брызг морских добросить в лес и в степи. Гремучим сновиденьем наяву Ты мысль и мощь сольешь в едином хоре, Венчая полноводную Неву С Янтарным морем в вечном договоре.   Ты клад найдешь, которого искал,   Зальешь и запоешь умы и страны.   Не твой ли он, колдующий Байкал,   Где в озере под дном не спят вулканы? Добросил ты свой гулкий табор-стан, Свой говор златозвонкий, среброкрылый, До той черты, где Тихий океан Заворожил подсолнечные силы.   Ты вскликнул: «Пушкин!» Вот он, светлый бог,   Как радуга над нашим водоемом.   Ты в черный час вместишься в малый вздох,   Но Завтра – встанет! С молнией и громом!

Шатэлейон,

1924, 3 июля

Тринадцать

Леониду Тульпе

В тайге, где дико все и хмуро, Я видел раз на на утре дней, Над быстрым зеркалом Амура Тринадцать белых лебедей.   О нет, их не тринадцать было.   Их было ровно двадцать шесть.   Когда небесная есть сила   И зеркало земное есть. Все первого сопровождая И соблюдая свой черед, Свершала дружная их стая Свой торжествующий полет.   Тринадцать цепью белокрылой   Летело в синей вышине,   Тринадцать белокрылых плыло   На сребровлажной быстрине. Так два стремленья в крае диком Умчались с кликом в даль и ширь, А солнце в пламени великом Озолотило всю Сибирь.   Теперь, когда навек окончен   Мой жизненный июльский зной,   Я четко знаю, как утончен   Летящих душ полет двойной.

Шатэлейон,

1924, 10 июля

Сибирь

Леониду Тульпе

Сибирь – серебряное слово. Светясь, ему сказать дано, Что драгоценней в ней основа: В Сибири золотое дно. И златоверхого Алтая Заря, смотря и в высь, и в ширь, Гласит, под солнцем расцветая, Что будет вольною Сибирь.

Капбретон,

Ланды,

1931, 10 ноября

Зимний час

Заяц, выторопень серый, Разговаривал с Зимой. Говорил он: «Ты без меры Нежный мех морозишь мой».   А она ему: «Голубчик,   Ты померзни, ничего.   Так нарядней твой тулупчик,   Чисто держишь ты его». И зимой прозрачней воздух, Мягко стелются снега, Для зверья лесного роздых, Дальше чувствуешь врага.   Сердце заячье – лишь в слухе,   Косоглазый полуслеп.   Но ушканчик остроухий   Скрылся, хмурый, в свой вертеп, Там ждала его зайчиха, Наготовила тепла. Лес молчит, и тают тихо В синеве колокола.   Завтра праздник богомольный,   Синь над снегом небосклон.   Близко слышен недовольный   Крик скучающих ворон. Как боярыня седая, К людям шествует Зима, Лютой стужей расцвечая Опушенные дома.

Капбретон

Ланды

1927. 3 февраля

Златорогий

Златыми рогами, златыми рогами

Весь двор освещу…

Пермская песня

Клок ущербной Луны, переметная тень, На широких полях белоснежны снега, Словом сказки одет, пробегает олень, Свет копыт серебро, золотые рога. Закрутилась метель от полей до полей, Лунный клок стал не клок, взвейных светов поток, Золотые рога замелькали быстрей, И хрустит по снегам четверной среброскок. На мгновенье олень призамедлил свой бег, Приутихла метель, проблеснули снега, Вовсе стал, и растут, озаряя весь снег, Золотые рога, золотые рога. От небес до небес по снежистым полям Переметная тень пробежала на склон, Опрокинулась в яр, взвился снег по краям, И зареял вокруг златозвук, светозвон. У оленя во лбу та блистает звезда, Что водила волков до чужих берегов, И вещают о той, мысль о ком – навсегда, Золотые рога, крутоветви рогов.

Бордо-Буска,

1928, 17 декабря

Бубен

В медный бубен ударяя, Звонко сокола он пел: «Птица – пламя, птица – злая, Птица – Солнце, сокол – смел.   Он в горячем перелете   Сразу небо пресечет.   С ним добыча на охоте –   В полный месяц – полный счет. Месяц срезанная щепка – Счет добычи без него. Бьет он метко, бьет он крепко, Не пропустит никого.   Он недолго ведал руку,   Призакрытый клобучком.   Знает меткую науку –   Громом падать над врагом. Заяц рябью метит тропы, Путь для цапли вышина, Ветер в беге антилопы, От него им смерть одна.   Голубь гулил – тикал – такал,   Млел, что синь на ярлыке.   Чуть мелькнул мой белый сокол,   Голубь – вот, в моей руке. Не продам я птицу эту, Дорожишься, путник, зря. Он был послан Баязету, В выкуп франкского царя.   Кубла-хан перелукавил   С ним три тысячи лисиц.   Сам персидский шах восславил   Хватку молнию меж птиц. Впился в Индии он с маху В крепковыю кабану. Ты даешь мне денег? Праху? Лучше я продам жену!» –   Так киргиз напев сугубый   Вдруг нашел, чтоб мне пропеть.   И, смеясь, белели зубы,   Златом в бубне рдела медь. Зыком в небе многотрубно Вскликнул голос журавлей. Звуки песни, всплески бубна Воскрылялись все светлей.   Зависть к дикому киргизу   Я учуял, весь горя,   В час, как в огненную ризу,   Облеклась в степи заря.