После боев и голодных пытокотрос на животике солидный жирок.Жирок заливает щелочки бытаи застывает, тих и широк.Люблю Кузнецкий (простите грешного!),потом Петровку, потом Столешников;по ним в году раз сто или двести яхожу из «Известий» и в «Известия».С восторга бросив подсолнухи лузгать,восторженно подняв бровки,читает работница: «Готовые блузки.Последний крик Петровки».Не зря и Кузнецкий похож на зарю, —прижав к замерзшей витрине ноздрю,две дамы расплылись в стончике:«Ах, какие фестончики!» *А рядом, учли обывателью натуру, —портрет кого-то безусого:отбирайте гения для любого гарнитура, —все от Казина * до Брюсова.В магазинах — ноты для широких масс.Пойте, рабочие и крестьяне,последний сердцещипательный романс«А сердце-то в партию тянет!» [1]В окне гражданин, устав от ношенияпортфелей, сложивши папки,жене, приятной во всех отношениях,выбирает «глазки да лапки» * .Перед плакатом «Медвежья свадьба» *нэпачка сияет в неге:— И мне с таким медведем поспать бы!Погрызи меня, душка Эггерт. —Сияющий дом, в костюмах, в белье, —радуйся, растратчик и мот.«Ательемод».На фоне голосов стою,стою и философствую.Свежим ветерочком в республику вея,звездой сияя из мрака,товарищ Гольцман из «Москвошвея»обещает «эпоху фрака» *[2] .Но, от смокингов и фраков оберегая охотников(не попался на буржуазную удочку!),восхваляет комсомолец товарищ Сотниковтолстовку и брючки «дудочку».Фрак или рубахи синие?Неувязка парт- и советской линии.Меня удивляют их слова.Бьет разнобой в глаза.Вопрос этот надо согласоватьи, разумеется, увязать.Предлагаю, чтоб эта идейная дракане длилась бессмысленно далее,пришивать
к толстовкам фалды от фракаи носить лакированные сандалии.А чтоб цилиндр заменила кепка,накрахмаливать кепку крепко.Грязня сердца и масля бумагу,подминая Москву под копыта,волокут опять колымагудореволюционного быта.Зуди издевкой, стих хмурый,вразрез с обывательским хором:в делах идеи, быта, культуры —поменьше довоенных норм!
1
Ноты Музторга. Музыка Тихоновой. Слова Чуж-Чуженина. ( Прим. автора.)
Если б в пальцах держал земли бразды я,я бы землю остановил на минуту: — Внемли!Слышишь, перья скрипят механические и простые,как будто зубы скрипят у земли? —Человечья гордость, смирись и улягся!Человеки эти — на кой они лях!Человек постепенно становится кляксойна огромных важных бумажных полях.По каморкам ютятся людские тени.Человеку — сажень. А бумажке? Лафа!Живет бумажка во дворцах учреждений,разлеглась на столах, кейфует в шкафах.Вырастает хвост на сукно в магазине,без галош нога, без перчаток лапа.А бумагам? Корзина лежит на корзине,и для тела «дел» — миллионы папок.У вас на езду червонцы есть ли?Вы были в Мадриде? Не были там!А этим бумажкам, чтоб плыли и ездили,еще возносят новый почтамт!Стали ножки-клипсы у бывших сильных,заменили инструкции силу ума.Люди медленно сходят на должность посыльных,в услужении у хозяев — бумаг.Бумажищи в портфель умещаются еле,белозубую обнажают кайму.Скоро люди на жительство влезут в портфели,а бумаги — наши квартиры займут.Вижу в будущем — не вымыслы мои:рупоры бумаг орут об этом громко нам —будет за столом бумага пить чаи,человечек под столом валяться скомканным.Бунтом встать бы, развить огневые флаги,рвать зубами бумагу б, ядрами б выть…Пролетарий, и дюйм ненужной бумаги,как врага своего, вконец ненавидь.
На сотни эстрад бросает меня,на тысячу глаз молодежи.Как разны земли моей племена,и разен язык и одежи!Насилу, пот стирая с виска,сквозь горло тоннеля узкогопролез. И, глуша прощаньем свистка,рванулся курьерский с Курского *!Заводы. Березы от леса до хатбегут, листками вороча,и чист, как будто слушаешь МХАТ,московский говорочек.Из-за горизонтов, лесами сломанных,толпа надвигается мазанок.Цветисты бочка из-под крыш соломенных,окрашенные разно.Стихов навезите целый мешок,с таланта можете лопаться —в ответ снисходительно цедят смешокуста украинца хлопца.Пространства бегут, с хвоста нарастав,их жарит солнце-кухарка.И поезд уже бежит на Ростов,далёко за дымный Харьков.Поля — на мильоны хлебных тонн —как будто их гладят рубанки,а в хлебной охре серебряный Донблестит позументом кубанки.Ревем паровозом до хрипоты,И вот началось кавказское —то головы сахара высят хребты,то в солнце — пожарной каскою.Лечу ущельями, свист приглушив.Снегов и папах седины,Сжимая кинжалы, стоят ингуши,следят из седла осетины.Верх гор — лед,низ жар пьет,и солнце льет йод.Тифлисцев узнаешь и метров за сто:гуляют часами жаркими,в моднейших шляпах, в ботинках носастых,этакими парижаками.По-своему всякий зубрит азы,аж цифры по-своему снятся им.У каждого третьего — свой языки собственная нация.Однажды, забросив в гостиницу хлам,забыл, где я ночую.Я адрес по-русски спросил у хохла,хохол отвечал: — Нэ чую. —Когда ж переходят к научной теме,им рамки русского узки;с Тифлисской Казанская академияпереписывается по-французски.И я Париж люблю сверх мер(красивы бульвары ночью!).Ну, мало ли что — Бодлер, Маларме *и эдакое прочее!Но нам ли, шагавшим в огне и водегодами борьбой прожженными,растить на смену себе бульвардье *французистыми пижонами!Используй, кто был безъязык и гол,свободу советской власти.Ищите свой корень и свой глагол,во тьму филологии влазьте.Смотрите на жизнь без очков и шор,глазами жадными цапайтевсе то, что у вашей земли хорошои что хорошо на Западе.Но нету места злобы мазку,не мажьте красные души!Товарищи юноши, взгляд — на Москву,на русский вострите уши!Да будь я и негром преклонных годов,и то, без унынья и лени,я русский бы выучил только за то,что им разговаривал Ленин.Когда Октябрь орудийных бурьпо улицам кровью лился,я знаю, в Москве решали судьбуи Киевов и Тифлисов.Москва для нас не державный аркан,ведущий земли за нами,Москва не как русскому мне дорога,а как огневое знамя!Три разных истока во мне речевых.Я не из кацапов-разинь.Я — дедом казак, другим — сечевик,а по рожденью грузин.Три разных капли в себе совмещав,беру я право вот это —покрыть всесоюзных совмещан.И ваших и русопетов.
Не то грипп,не то инфлуэнца.Температура ниже рыб.Ноги тянет. Руки ленятся.Лежу. Единственное видеть мог:напротив — окошко в складке холстика —«Фотография Теремок,Т. Мальков и М. Толстиков».Весь день над дверью звоночный звяк,а у окошка толпа зевак.Где ты, осанка?! Нарядность, где ты?!Кто в шинели, а кто в салопе.А на витрине одни Гамлеты,одни герои драм и опер.Приходит дама, пантера истая —такая она от угрей пятнистая.На снимке нету ж —слизала ретушь.И кажется этой плоской фанере,что она Венера по крайней мере.И рисуется ее глазам уж,что она за Зощенку выходит замуж.Гроза окрестностей, малец-шалопайсидит на карточке паем-пай:такие, мол, не рассыпаны, как поганки по лесу, —растем марксизму и отечеству на пользу.Вот по пояс усатый кто-то.Красив — не пройдешь мимо!На левых грудях — ордена Доброфлота *,на правых — Доброхима *.На стуле, будто на коне кирасир,не то бухгалтер, не то кассир.В гарантию от всех клевет и огорченийколенки сложил, и на коленки-споставлены полные собрания сочинений:Бебель *, Маркс и Энгельс.Дескать, сидим — трудящ и старателен, —ничего не крали и ничего не растратили.Если ты загрустил, не ходи далеко —снимись по пояс и карточку выставь.Семейному уважение, холостому альков.Салют вам, Толстиков и Мальков —фабриканты оптимистов.Саратов
Россия — всё: и коммуна, и волки,и давка столиц, и пустырьная ширь,стоводная удаль безудержной Волги,обдорская темь * и сиянье Кашир *.Лед за пристанью за ближней,оковала Волга рот,это красный, это Нижний,это зимний Новгород.По первой реке в российском сторечьискользим… цепенеем… зацапаны ветром…А за волжским доисторичьемкресты да тресты, да разные «центро».Сумятица торга кипит и клокочет,клочки разговоров и дымные клочья,а к ночине бросится говор, не скрипнут полозья,столетняя зелень зигзагов Кремля,да под луной, разметавшей волосья,замерзающая земля.Огромная площадь; прорезав вкривь ее,неслышную поступь дикарских лапсквозь северную Скифиюя направляю в местный ВАПП *.За версты, за сотни, за тыщи, за массуза это время заедешь, мчась,а мы ползли и ползли к Арзамасусо скоростью верст четырнадцать в час.Напротив сели два мужичины:красные бороды, серые рожи.Презрительно буркнул торговый мужчина:— Сережи! *—Один из Сережей полез в карман,достал пироги, запахнул одеждуи всю дорогу жевал корма,ленивые фразы цедя промежду.— Конешно… и к Петрову… и в Покров…за то и за это пожалте процент…а толку нет… не дорога, а кровь…с телегой тони, как ведро в колодце…На што мой конь — крепыш, аж и онсломал по яме ногу… Раз тыправительство, ты и должончинить на всех дорогах мосты. —Тогда на него второй из Сережприщурил глаз, в морщины оправленный.— Налог-то ругашь, а пирог-то жрешь… —И первый Сережа ответил: — Правильно!Получше двадцатого, что толковать,не голодаем, едим пироги.Мука, дай бог… хороша такова…Но што насчет лошажьей ноги…взыскали процент, а мост не проложать… —Баючит езда дребезжаньем звонким.Сквозь дрему все время про мост и про лошадьдо станции с названьем «Зимёнки».На каждом доме советский вензельзовет, сияет, режет глаза.А под вензелями в старенькой Пензестарушьим шепотом дышит базар.Перед нэпачкой баба седаотторговывает копеек тридцать.— Купите платочек! У нас завсегдазаказывала сама царица… —Морозным днем отмелькала Самара,за ней начались азиаты.Верблюдина сено провозит, замаран,в упряжку лошажью взятый.Университет — горделивость Казани *,и стены его и донынехранят любовнейшее воспоминаниео великом своем гражданине.Далёко за годы мысль катя,за лекции университета,он думал про битвы и красный Октябрь,идя по лестнице этой.Смотрю в затихший и замерший зал: *здесь каждые десять на стоего повадкой щурят глазаи так же, как он, скуласты.И смерти коснуться его не посметь,стоит у грядущего в смете!Внимают юноши строфам про смерть,а сердцем слышат: бессмертье.Вчерашний день убог и низмен,старья премного осталось,но сердце класса горит в коммунизме,и класса грудь не разбить о старость.
[ 1927]
Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели *
Я тру ежедневно взморщенный лобв раздумье о нашей касте,и я не знаю: поэт — поп,поп или мастер.Вокруг меня толпа малышей, —едва вкусившие славы,а волос уже отрастили до шейи голос имеют гнусавый.И, образ подняв, выходят когдана толстожурнальный амвон,я, каюсь, во храме рвусь на скандал,и крикнуть хочется: — Вон! —А вызовут в суд, — убежденно гудя,скажу: — Товарищ судья!Как знамя, башку держу высоко,ни дух не дрожит, ни коленки,хоть я и слыхал про суровый закон *от самого от Крыленки *.Законы не знают переодевания,а без преувеличенности,хулиганство — это озорные деяния,связанные с неуважением к личности.Я знаю любого закона лютей,что личность уважить надо,ведь масса — это много людей,но масса баранов — стадо.Не зря эту личность рожает класс,лелеет до нужного часа,и двинет, и в сердце вложит наказ:«Иди, твори, отличайся!»Идет и горит докрасна, добела…Да что городить околичность!Я, если бы личность у них была,влюбился б в ихнюю личность.Но где ж их лицо? Осмотрите в момент —без плюсов, без минусов.Дыра! Принудительный ассортиментиз глаз, ушей и носов!Я зубы на этом деле сжевал,я знаю, кому они копия.В их песнях поповская служба жива,они — зарифмованный опиум.Для вас вопрос поэзии — нов,но эти, видите, молятся.Задача их — выделка дьяконовиз лучших комсомольцев.Скрывает ученейший их богословв туман вдохновения радугу слов,как чаши скрывают церковные.А я раскрываю мое ремеслокак радость, мастером кованную.И я, вскипя с позора с того,ругнулся и плюнул, уйдя.Но ругань моя — не озорство,а долг, товарищ судья. —Я сел, разбивши доводы глиняные.И вот объявляется приговор,так сказать, от самого Калинина *,от самого товарища Рыкова *.Судьей, расцветшим розой в саду,объявлено тоном парадным:— Маяковского по судусчитать безусловно оправданным!
Слух идет бессмысленен и гадок,трется в уши и сердце ёжит.Говорят, что воли упадоку нашей у молодежи.Говорят,что иной братишка,заработавший орден, нынепро вкусноты забывший ротишкопод витриной кривит в унынье.Что голодным вам на завистьокна лавок в бутылочном тыне,и едят нэпачи и завыв декабре арбузы и дыни.Слух идет о грозном сраме,что лишь радость развоскресенена,комсомольцы лейб-гусарамипьют да ноют под стих Есенина.И доносится до нассквозь губы искривленную прорезь:«Революция не удалась…За что боролись?..»И свои 18 летпод наган подставят — и нет,или горло впетлят в коски.И горюю я, как поэт,и ругаюсь, как Маяковский.Я тебе не стихи ору,рифмы в этих делах ни при чем;дай как другу пару рукположить на твое плечо.Знал и я, что значит «не есть»,по бульварам валялся когда, —понял я, что великая честьза слова свои голодать.Из-под локона, кепкой завитого,вскинь глаза, не грусти и не злись.Разве есть чему завидовать,если видишь вот эту слизь?Будто рыбы на берегу —с прежним плаваньем трудно расстаться им.То царев горшок берегут,то обломанный шкаф с инкрустациями.Вы — владыки их душ и тела,с вашей воли встречают восход.Это — очень плевое дело,если б революция захотеласо счетов особых отделовэту мелочь списать в расход.Но, рядясь в любезность наносную,мы — взамен забытой Чеки *кормим дыней и ананасною,ихних жен одеваем в чулки.И они за все за это,что чулки, что плачено дорого,строят нам дома и клозетыи бойцов обучают торгу.Что ж, без этого и нельзя!Сменим их, гранит догрызя.Или наша воля обломаласьо сегодняшнюю деловую малость?Нас дело должно пронизать насквозь,скуленье на мелочность высмей.Сейчас коммуне ценен гвоздь,как тезисы о коммунизме.Над пивом нашим юношам лисклонять свои мысли ракитовые?Нам пить в грядущем все соки земли,как чашу, мир запрокидывая.
Даже мерин сивыйжелает жизни изящной и красивой.Вертит игривохвостом и гривой.Вертит всегда, но особо пылко —если навстречу особа-кобылка.Еще грациозней, еще капризнейстремится человечество к изящной жизни.У каждого класса свое понятье,особые обычаи, особое платье.Рабочей рукою старое выжми —посыплются фраки, польются фижмы.Царь безмятежно в могилке спит…Сбит Милюков *, Керенский *сбит…Но в быту походкой рачьейпятятся многие к жизни фрачьей.Отверзаю поэтические уста,чтоб описать такого хлюста.Запонки и пуговицы и спереди и сзади.Теряются и отрываются раз десять на день.В моде в каждой так положено,что нельзя без пуговицы, а без головы можно.Чтоб было оправдание для стольких запонок,в крахмалы туловище сплошь заляпано.На голове прилизанные волоса,посредине пробрита лысая полоса.Ноги давит узкий хром.В день обмозолишься и станешь хром.На всех мизинцах аршинные ногти.Обломаются — работу не трогайте!Для сморкания — пальчики,для виду — платочек.Торчит из карманчикакружевной уголочек.Толку не добьешься, что ни спроси —одни «пардоны», одни «мерси».Чтоб не было ям на хилых грудях,ходит, в петлицу хризантемы вкрутя.Изящные улыбки настолько тонки,чтоб только виднелись золотые коронки.Косится на косицы — стрельнуть за кем? —и пошлость про ландыш на слюнявом языке.А в очереди венерической клиникичитает усердно «Мощи» Калинникова *.Таким образом день оттрудясь,разденет фигуру, не мытую отродясь.Зевнет и спит,излюблен, испит.От хлама в комнате тесней, чем в каюте.И это называется: — Живем-с в уюте! —Лозунг: — В ногах у старья не ползай! —Готов ежедневно твердить раз сто:изящество — это стопроцентная польза,удобство одежд и жилья простор.
Царя вспоминаю — и меркнут слова.Дух займет, и если просто «главный».А царь — не просто всему глава,а даже — двуглавный.Он сидел в коронном ореоле,царь людей и птиц… — вот это чин! —и как полагается в орлиной роли,клюв и коготь на живье точил.Точит да косит глаза грозны!Повелитель жизни и казны.И свистели в каждом онемевшем местеплетищи царевых манифестин.«Мы! мы! мы!Николай вторый!двуглавый повелитель * России-тюрьмыи прочей тартарары,царь польский, князь финляндский,принц эстляндский и барон курляндский,издевающийся и днем и ночьюнад Россией крестьянской и рабочей…и прочее, и прочее, и прочее…»Десять летпрошли — и нет.Память о прошлом временем грабится…Головкой русея,— вижу — детям показывает шкрабица *комнаты ревмузея.— Смотрите, учащие чистописание и черчение,вот эта бумажка — царское отречение.Я, мол, с моим народом — квиты.Получите мандат без всякой волокиты.Как приличествуетего величеству,подписал, поставил исходящий номер —и помер.И пошел по небесной скатерти-дорожке,оставив бабушкам ножки да рожки.— А этот… не разберешься — стул или стол,с балдахинчиками со всех сторон?— Это, дети, называлось «престолотечества» или — «трон».«Плохая мебель!» —как говорил Бебель *.— А что это за вожжи, и рваты и просты? —Сияют дети с восторга и мления.— А это, дети, называлось «браздыправления».Корона — вот этот ночной горшок,бриллиантов пуд — устанешь носивши. —И морщатся дети: — Нехорошо!Кепка и мягше и много красивше.Очень неудобная такая корона…Тетя, а это что за ворона?Двуглавый орел под номером пятым.Поломан клюв, острижены когти.Как видите, обе шеи помяты…Тише, дети, руками не трогайте! —И смотрят с удивлением Маньки да Ваняткина истрепанные царские манатки.
Мне б хотелось вас воспеть во вдохновенной оде,только ода что-то не выходит.Скольким идеаламсмерть на кухне и под одеялом!Моя знакомая — женщина как женщина,оглохшая от примусов пыхтения и ухания,баба советская, в загсе венчанная,самая передовая на общей кухне.Хранит она в складах лучших датзамужество с парнем среднего ростца;еще не партиец, но уже кандидат,самый красивый из местных письмоносцев.Баба сердитая, видно сразу,потому что сожитель ейныйогромный синяк в дополнение к глазуприставил, придя из питейной.И шипит она, выгнав мужа вон:— Я ему покажу советский закон!Вымою только последнюю из посуд —и прямо в милицию, прямо в суд… —Домыла. Перед взятием последнего рубежазвонок по кухне рассыпался, дребезжа.Открыла. Расцвели миллионы почек,высохла по-весеннему слезная лужа…— Его почерк!письмо от мужа. —Письмо раскаленное — не пишет, а пышет.«Вы моя душка, и ангел вы.Простите великодушно! Я буду тишеводы и ниже травы».Рассиялся глаз, оплывший набок.Слово ласковое — мастер дивных див.И опять за примусами баба,все поняв и все простив.А уже циркуля письмоносцаза новой юбкой по улицам носятся;раскручивая язык витиеватой лентой,шепчет какой-то охаживаемой Вере:— Я за положительность и против инцидентов,которые вредят служебной карьере. —Неделя покоя, но больше никакне прожить без мата и синяка.Неделя — и снова счастья нету,задрались, едва в пивнушке побыли…Вот оно — семейное «перпетууммобиле» *.И вновь разговоры, и суд, и «треть» *на много часов и недель,и нет решимости пересмотретьсемейственную канитель.Я напыщенным словам всегдашний враг,и, не растекаясь одами к восьмому марта,я хочу, чтоб кончилась такая помесь драк,пьянства, лжи, романтики и мата.
