Том 8. Ведь и наш Бог не убог, или Кое-что о казачьем Спасе. Из сказов дедуси Хмыла. Часть V. О спорном и нелепом
Шрифт:
В любви такой не ей преданность нужна, но безумному безумству. Оно и есть её и твоё облегчение. Люби её и в любви той не ищи своего. И пусть она даже не с тобой. А скорее всего не с тобой, ибо в роковой любви свои правила. Не плачь по себе! И оттого тепло и светло ей однажды станет. Ей и миру всему. Иссушится болото плоти, её пленяющее. Будь ей мостиком – стланью, – по которому она пройти должна. Ослабнешь ты – и рухнет тот мостик. И тогда… Однажды!!!
Способен ли ты на такой подвиг нелепый – мостиком ей стать? Коли не убог, то вряд ли. Но не отчаивайся! Копи поражения, и прибудет тебе!
Да не путай божий дар с яичницей, чтобы не поставить себе в заслугу то, чего и близко не заслужил. Чтобы не быть битым опосля. Каковы дружки,
Стлань не подстилка! Служи, но не выслуживайся! Мостик тот – что молитва непрестанная! В нём ты в непрерывном усилии находишься. Но именно усилие это и есть то ДЕЛО, ради чего мы на землю приходим. То самое ДЕЛО, от которого мы лытаем, которое не пытаем! Ищут люди себя, чем бы им заняться, думают. Это попробуют, то, пятое. Или бы кем заняться. И тут тоже сплошь мена сплошная. Того, этого и того попробовать надо. Вдруг сложится? Что же… И то зачётно! Но лишь стланью став, мы ДЕЛО то обретаем! Оно-то и даёт нам ощущение счастья! Не зазря жизнь! Счастье ведь что? Послевкусие жизни твоей. Коли с делом проживёшь, дожинки у тебя сладкие будут. Счастливым себя ощущать ты будешь. А будешь от дела бегать, там, где лучше и слаще искать или того, кто слаще, дожинки твои горькими будут! И будешь ты за то всех ненавидеть, ощущать себя самым несчастным и обделённым, позабыв, что каждый сам свою жизнь написал, что предал ты любовь свою однажды!
Можно слова эти мимо ушей пропустить, да только разят они прямо в сердце! Выбор за тобой! А сказанное перед тобой судьёй встанет однажды! Когда итог время подводить будет. Оно-то, конечно, сладко жизнь в любовном угаре провести. Только хочешь не хочешь, а есть в конце нашей жизни время безызбывное. Когда все наши сласти горечью оказываются, а горечи – сластями. Его знающие «востро» называют. Это время, когда мы остро осознаём все свои заблуды, где мы предали себя, свою любовь, где мы по дешёвке прошли, не доплатили за себя. Вот и жалит нас наше позднее прозрение. Востро! И это благо!
Тот, кому востро не дают как возможность искупления заблуд своих, а они есть у каждого, увы, наказан пленами уже! Потому-то жизнь его и кажется другим тихой и мирной. Ибо забыт он Богом. Плены эти есть то, что в народе бездной адской называют. Где голод, холод и скрежет зубов слышен. Но не о том наш разговор сейчас.
«Кого люблю, того наказываю», – говорит Господь. А кто без наказания – Богом забыт! И участь его печальна. Но ты и тут поспоришь: скажешь, мол, праведникам Господь даёт тихое и мирное житие.
Увы словам твоим! А видишь ли ты душу праведников? Знаешь ли жизнь их? Можешь ли измерить их боль безразмерную? Какой мерой? А нет у тебя её! А на нет и суда нет! Упущенная рыба всегда большой кажется! И всякая сосна своему бору шумит. Не суди по тому, что снаружи. Прельстишься!
А когда ты мостиком для неё становишься, то восходишь на крест тем самым. Что это для неё и для тебя? Одной рукой ты удерживаешь Бо, а другой держишь Несть. Помнишь, что есть Бо и Несть? Мы об этом не раз с тобой говорили! Мир наш с язвы начался. Некой точки, которую Я, или Азом прозвали. А потом из язвы той разрыв произошёл – Уйма. Разделил он то, чего не было, на две части. Одна – Бо, другая – Несть, или Да и Нет. Стремятся они с тех пор друг к другу, но при этом всегда наперекор. Нет отрицает Да. А Да вопреки Нет идёт. Оттого и маета наша – от Уймы!
Ты, став для неё мостиком, соединяешь те две половинки. И открывается сердце твоё от усилия непрерывного. Оно и есть Голгофа! Восхождение на крест! Подвиг непрестанный. Устремляешься маковкой ты в Небеса, словно стрела летящая, и разверзаются Небеса тебе навстречу. Оттого-то и её, и тебя надежда надёжная облачает да покрывает! И приходит тишина! А она есть преддверие Божье! Нужно ли тут ещё что-то добавлять? Как говорится, имеющий уши да услышит!
Так
Сможешь ли ты быть для неё незаметным? Отнюдь, если не дурак! Лишь ему тихий подвиг под силу. Но тут-то почти все и спотыкаются. Опыт-то что нам говорит? А сказывает он нам то, что всяк свою дошлость выказать стремится. Проявиться тем самым! Не хуже быть, но лучше других. Оно как в народе? Если ты чего-то не знаешь, то почему-то считается, что это как-то умалит тебя. Но в том-то и дело, что всякое знание мимо! И ты стремишься утвердиться в этом «мимо». Не буду в который раз повторять, почему мимо. Но мимо! Впрочем, как и слова эти проходят мимо тех, к кому они обращены бывают. Редко когда в отношениях словом достучаться можно. Каждый же уязвлён друг другом, каждый друг другу в жало дан. Как тут услышать, когда больно? Вот тут и остаётся тебе лишь мостиком тем стать.
Пока что надёжность для неё во плоти. И хоть плоть утекает, а она даже подозревает что-то неладное в этом, ненадёжность её пока что не в силах ловушку плоти преодолеть. Оттого… Нет! Она любит тебя! Но она устала, ибо в плоти! Но ты… Тебе нельзя уставать! Не спи, художник! Не предавайся сну! Иначе лишь уныние любви вашей суждено. Расставание и встреча. Вновь расставание и вновь встреча! И так до тех пор, пока единой душой вы не станете. Но без Голгофы это невозможно!
Вот и думай тут, суди-ряди: то ли умный, но безнадёжный, то ли дурак, в дурацкое ломящийся!
Думал ли я? Судил ли, рядил ли? Задавал ли мысленные вопросы Леснику? Возможно, и так. Но одно однозначно: я не просто был сторонним слушателем, но присутствовал в его рассказе, ощущая всё то, что он мне стремился поведать. И ощущал сказанное довольно болезненно. По живому!
Каково оно, ощущать сказываемое? Нет, не объяснить этого. По крайней мере я не могу найти нужных слов для этого ощущения. Ибо невозможно было понять, к чему прикасались его слова. Они кололи, словно иглы, жалили в самую суть, резали по живому. И внутри, и снаружи. Вызывая мой отклик. Его-то и видел Лесник, отвечая на все мои возмущения. Так вот и проходила наша беседа, где я, не произнеся ни одного слова, всё же очень живо отвечал ему и даже спорил с ним.
– И всё же, – продолжал свой сказ Лесник, – устают люди! Вот о чём мы сейчас с тобой говорим, рассуждая об усталости и любви? Всё о том же. О вечном споре, кто мы: скопище бездушных атомов, непонятно каким образом являющее наше сознание, или же Вечная душа? Качаются качели. Туда-сюда. То кто-то скажет, что смерть – это навсегда. А кто-то ему в пику возразит: вот, мол, доказано, что есть жизнь за последней чертой.
Отчего споры те? От того, что стоит человек перед «стеной плача» и её лишь видит. А отошёл бы он чуть дальше – и открылась бы ему… загадка неразрешимая! В том суть её, что нет смерти вообще. А раз так, то нет и жизни. Так уж устроен твой ум мятежный, что нужны тебе костыли постоянно. На кого-то опереться, кем-то утвердиться. И лучше всего – на кого-то весомого. На тех же жрецов от науки – математиков, кои есть высшее сословие среди люда учёного. Так что же они нам скажут по вопросу тому? Скажут же они то, что вопрос этот давно решён: смерти нет! А причина их уверенности – в математической сингулярности. Не знаю, как ты, но я пугаюсь слов таких. Забористых! Как говорят эти учёные мужи, сингулярность – это, дай бог памяти, точка с непредсказуемым поведением функции, которая стремится к бесконечности. Сложно? Вот и я о том же!