Тонкий лед
Шрифт:
Древний алтарь был темным, пропитавшимся просьбами и волшебством. Ветви деревьев, сиротливо-голые сейчас, черными росчерками замерших молний разрисовывали алое небо. Между стволами виден был склон, опускающийся к фьорду, и огоньки на фермах, и кусок горы, где серые скалы проступали сквозь белый покров, словно зубы каменного великана. Альвдис прикоснулась к алтарю — просто камень, но каким смыслом наделенный. Она глубоко вздохнула, изгоняя из себя сомнения, прося богов подарить ей решимость и удачу, и почувствовала, как внутри словно отзывается медным звоном надежда. Может, боги и не откажут в просьбе.
Когда Альвдис вышла из рощи, то поняла, что
— Ну, здравствуй, госпожа. Извини, что подстерег тебя вот так.
— Я не в обиде — ты охотник, вот и устроил засаду, — засмеялась Альвдис. — Только я же просила тебя называть меня по имени.
— Все ещё непривычно вслух его говорить.
— А про себя произносишь?
— Да.
И что это признание значит?
— Тогда вот тебе несколько дней, чтобы научиться. Я знаю, как быстро ты запоминаешь слова нашего языка, так что скажи: Альвдис.
— Альвдис, — повторил Мейнард и кивнул. — Да. Так гораздо лучше звучит. Видишь, я обещал приехать на Йоль, и приехал.
— Я и не сомневаюсь в тебе. Понравились ли тебе новые владения, дорогой сосед? — Она специально, дразнясь, назвала его так, как отец звал.
— Кто бы мог подумать, что я действительно стану твоим соседом… Но да, понравились. — Они медленно пошли обратно к большому дому. — Там живут хорошие люди. Может, мы и не со всеми сразу ладим, однако для этого требуется время.
— А оно у тебя есть? — Альвдис не хотелось ходить вокруг да около и избегать темы, которая ее на самом деле волновала. — Ты не надумал возвращаться в христианские земли?
— Ну, не зимой же. Сейчас даже проходимые дороги завалены, так говорят. Я бы, может, и рискнул, только не знаю, стоит ли вообще. Решил, что на все воля Божья. Подожду до весны, а там снег уйдет, дороги откроются, и поглядим. Хотя пока я думаю, что здесь останусь, — сознался Мейнард вдруг, и у Альвдис потеплело на сердце. Глупая, глупая надежда. Все равно им вместе не быть.
— Тебе понравилась наша земля, — сказала она скорее утвердительно, чем вопросительно.
— Понравилась, я об этом и раньше говорил. Мне бы хотелось ее лучше узнать. Те земли, что были у меня прежде… Я ими, конечно, владел, но наезжал нечасто, других забот было много. А сейчас я могу думать только о том, пойдут ли рыбаки бить китов по весне, или же сколько шкур мы продадим купцам, когда приедут, или как бы заманить вашего кузнеца к нам хоть на несколько недель. Об этом я, кстати, с твоим отцом договорился: нам в Хьёрте кое-что починить надо, оружие подновить, словом, Ульм с нами поедет. Потом вернется… А весной — пахота, сев. Меня домочадцы уже спрашивают, как пиво варить будем, хотя ячмень еще даже по полю не разбросан. Много дел. Но мне это нравится.
— Духи земли тебя приняли.
— Думаешь, Альвдис? Почему?
— Зайцев ты немало осенью переловил, и рыба шла к тебе в сети, и не заблудился ты ни разу, камень под ногу не попал, чтоб споткнулся… Значит, все хорошо, так и должно быть.
— Удивительно, — сказал Мейнард, помолчав немного, — как вы это понимаете. Я бы тоже хотел понять, если ты говоришь, что это так.
— А твой Бог не будет против?
— Аллах не против, что Сайф с вас содрал уже все легенды и ваших богов за много лет понял лучше, чем я. Думаю, и мой возражать не станет, тем более что он все равно со мной не говорит.
— Ты все поймешь, Мейнард.
— Я надеюсь. Ну, а теперь расскажи мне новости о деревенских.
Альвдис охотно делилась новостями, а сама радовалась, что вечер выдался
Йоль, главный праздник зимы, день зимнего солнцестояния. Светило задерживалось на небе недолго, даруя самый короткий день года, а потом наступала самая длинная ночь. Чтобы прогнать ее, люди радовались и праздновали, поворачивая солнечное колесо, помогая смениться временам года. Все надевали самые красивые свои одежды, на столы ставили наилучшие кушанья, и смех и веселье царили повсюду.
Альвдис, полагая, что Мейнард так и будет ходить в костюме, в котором приехал (не наблюдалось за франком стремления часто менять наряды, как делают богатые ярлы, он вообще в одежде был неприхотлив), обрадовалась, что еще осенью сама расшила себе платье на Йоль — и так совпало, что темно-синее. Оно было похоже на звездное небо, все в серебряных нитях, в традиционных переплетающихся узорах, из лучшей шерсти. Волосы Альвдис оставила распущенными, как и полагается молодой незамужней девушке, и надеялась лишь, что не отморозит уши. Пировали сегодня не только в длинном зале большого дома — по всему Флааму горели костры, столы выставили прямо на улицу, и над деревней плыл запах жареного мяса. Альвдис завязала тканый пояс, с помощью больших серебряных брошей тщательно закрепила на плечах теплый плащ с капюшоном и вышла из дома.
День уже догорал. С утра закололи дикого кабана, которого Бейнир и его дружинники добыли во время недавней охоты, и принесли жертвы богам, в первую очередь — Фрейру, чьим зверем кабан и был; алая кровь стекала из чаши на алтарь и впитывалась в снег, обещая хорошую весну и добрый урожай, удачу и появление новых жизней. Теперь мясо вепря зажаривали в длинном зале, а голова лежала отдельно, уже по-особому приготовленная; когда воины достаточно выпьют пива и меда, то будут давать на ней клятвы. Альвдис всегда это забавляло: мужчины, перебрав крепких напитков (особенно если на стол выставлялось драгоценное вино, как будет сегодня), иногда такие обеты давали, что весь зал хохотал. Помнится, однажды Эгиль поклялся переплыть фьорд, как только лед сойдет (и переплыл!), а Тинд, обладавший способностью пить, не пьянея, долго, а потом резко терять разум, обещал из следующего похода привезти живого ирландского петуха. Товарищи заставили его эту клятву сдержать. Потом все знатно веселились, когда Тинд, по рассказам друзей, долго ловил в захваченной деревне ошалевшую птицу, вез петуха в корзине, кормил хлебом и червяками, что в хлебе завелись, довез еле живого — и гордо всем продемонстрировал. Петух, кстати, оклемался и потом долго жил у Бейнира на заднем дворе, и орал по утрам как-то особенно противно. Сразу видно, ирландский.
Детишки, конечно, радовались Йолю ещё больше, чем взрослые. Устроили игру в догонялки на улице, перебрасывались извлеченными из кладовки яблоками, их нынче на столах было не счесть — эти фрукты символизировали солнце, которое сегодня задержалось на небе совсем ненадолго. Альвдис посмотрела на запад: огненное светило, похожее на громадное колесо, уходило за гору, и по долине уже тянулись длинные тени, слизывая день; но в ответ им горели жаркие костры, их появлялось все больше — золотые глаза во тьме, дар хитрого Локи, согревающий вот уже много лет. И в этом огне, пылающем повсюду, в оттенках золота, багрянца, черноты и синевы подступающей ночи была та самая жизнь, от которой дышишь полной грудью.