Тонкий профиль
Шрифт:
Осадчему не хотелось уходить от окна, приятно было прислонить гудящую от усталости голову к прохладному стеклу.
Внезапно на площади зажглись фонари. Теперь ее мокрый асфальт, подобно огромному черному зеркалу в каменной оправе высоких зданий, отражал световой силуэт города.
Чудновский тоже подошел к окну, некоторое время они постояли рядом. Потом секретарь предложил пойти вместе, немного погулять.
"Хочет поговорить", — решил Осадчий.
Алексей Алексеевич, — начал секретарь, когда они втроем молча миновали ярко освещенное старинное здание драмтеатра. —
Отчего же подавленным? Отнюдь, — поднял голову Чудновский. — Я ведь не мальчик, знал, на что иду. Вот написал… Указал на узкие места, поскольку исправлять их сейчас уже не в моей власти. Да и раньше…
— Что раньше? — быстро спросил секретарь.
Чудновский махнул рукой:
— Долгий разговор. Зачем старое ворошить? Если ждете моих признаний, пожалуйста. Да, я ошибался. Чего-то недоучел, не разглядел, так сказать, в дали времен. Хотя я работал много и честно. А с Яковом Павловичем спорил потому, что верил в свою правоту… — Чудновский передохнул и закончил: — В какой-то мере вину свою признаю. А виноватых, как известно, бьют.
— Ну, кто же вас бьет, Алексей Алексеевич! — не выдержал Осадчий. — Побойтесь бога! Письмо-то обвинительное писали вы, а мне уж приходится защищаться. Но я никогда не держал на вас зла, старался не переносить пашей размолвки на служебные отношения. Так или нет?
— Не совсем так, — возразил Чудновский. — Но это сейчас уж и неважно. Не будем, Яков Павлович, подсчитывать взаимные обиды, огорчения. Это не дело мудрых.
— Вот именно, — живо подхватил секретарь, — вот именно! Зато дело мудрых понять суть, причину былой ошибки. Кто забывает прошлое, обречен на то, чтобы снова пережить его.
— Хорошо сказано, — откликнулся Чудновский.
— Спасибо, — поблагодарил секретарь. Он достал сигарету, и, пока прикуривал, все постояли около чугунного столба с крупными, матовыми фонарями. — Если два опытных руководителя одного возраста, одной жизненной школы расходятся во взглядах, — продолжал секретарь свою мысль, — значит, один из них утерял верное чувство перспективы. И не то, чтобы один — прирожденный новатор, а другой — консерватор. Да и есть ли такие, применительно к науке руководства особенно? Но если человек просто устал от жизни, перестал зорко смотреть вперед — он порою даже незаметно для себя выпадает из тележки, отстает…
— Да, товарищи, за долгую свою жизнь я тоже понял всю правоту этой мысли, — сказал Осадчий. — Руководить — значит предвидеть. Знать, куда пойдет жизнь.
Чудновский вздохнул, оглядывая площадь. Он казался каким-то потерянным. Осадчий чувствовал: на душе у Алексея Алексеевича тяжело.
Они еще постояли у перекрестка, пропуская поток машин. Потом, когда на светофоре зажглась зеленая строчка: "Идите", — секретарь предложил:
— Разбежимся, что ли, как говорят мальчишки? — и, повернувшись к Чудновскому, попросил: — Алексей Алексеевич, дорогой, подумайте о нашем разговоре, по-хорошему подумайте. А я скоро загляну к вам в институт.
Дождь опять усилился, и они поспешили разойтись. Секретарь
Отъезд
Чудновский уезжал поспешно, и это немного походило на бегство. В институте хотели организовать ему торжественные проводы, но Алексей Алексеевич отказался, ссылаясь на то, что он вроде бы уезжает пока не насовсем, а только чтобы приглядеть себе домик на юге, в городе Жданове, — одним словом, на разведку.
Однако эта отговорка не могла изменить общего мнения, что Алексей Алексеевич хочет уйти тихо, спрятав от лишних глаз нелегкий груз усталости и недовольства собой.
Уходить так на пенсию обидно, но товарищи из института, как ни старались, не могли переломить настроения своего директора. Осадчему это тоже все было неприятно. Однако контактов с Чудновским он не искал, не видел в этом смысла и душевной потребности. Раздумывал, поехать ли ему на вокзал. Решил не ехать, ограничиться прощальным телефонным звонком.
Ирина узнала о непреклонном решении отца уйти на пенсию и уехать за несколько дней до того, как он заказал билеты. Алексей Алексеевич предложил дочери ехать с ним. Она пыталась отговорить отца, убеждая, что моральный износ, о котором он говорит, есть категория субъективная, человек всегда может найти в себе душевные резервы.
— Нет, нет, хватит, — не согласился Чудновский. — Надо уметь уйти вовремя, не дожидаясь, пока тебе это предложат.
И снова звал дочку с собой.
— Боже мой! — вырвалось у Ирины. — Есть сила в каждой слабости, отец, если эта слабость переходит в атаку.
Отец помолчал, должно быть, обиделся. А что она могла противопоставить его просьбе, его одиночеству, болезням? Свои дела в больнице? Больницы есть повсюду. Диссертацию о службе здоровья? Эта проблема всеобща. Было только одно, чему не найдешь замены, только одно, на что она могла опереться в споре с отцом. Это ее привязанность к заводу, к людям, которых она знает много лет, к свой "больнице. И надежда именно здесь найти счастье.
— Я не знаю, папа, может быть, я приеду потом, но пока мне сразу трудно бросить все. Я буду навещать тебя, — пообещала Ирина.
Отец помолчал. Подумал, должно быть, понял и смирился.
После долгой паузы сказал, что звонил директор, обещал, что сам он, лично, поможет Чудновскому устроиться в Жданове, там у него много друзей.
— Я думаю, помнят еще в Жданове и Чудновского, — добавил Алексей Алексеевич.
— Ну вот и хорошо, папа, — поспешно сказала Ирина. — Худой мир все-таки лучше доброй ссоры.
На вокзале провожающих было немного. Ирина, сослуживцы Чудновского, соседи по дому, Терехов. Стоя у мягкого вагона, Алексей Алексеевич вымученной, вялой улыбкой приветствовал их появление на перроне, благодарил за то, что не забыли старика, почтили вниманием.