Тотальные институты
Шрифт:
Теперь я хотел бы рассмотреть некоторые лейтмотивы культуры постояльцев.
Во-первых, во многих тотальных институтах возникает особый тип и уровень внимания к себе. Низкое положение постояльцев по сравнению с их статусом во внешнем мире, утверждаемое с самого начала посредством процессов лишения, создает среду личного поражения, в которой постоялец вновь и вновь терпит неудачу. В ответ на это постоялец обычно придумывает историю, легенду, печальный рассказ — своеобразную жалобу и апологию, которую он постоянно рассказывает своим товарищам, чтобы объяснить свое нынешнее низкое положение. В результате Я постояльца может становиться темой его разговоров и объектом внимания даже в большей степени, чем во внешнем мире, что оборачивается глубокой жалостью к самому себе [172] . Хотя персонал постоянно дискредитирует эти истории, аудитории постояльцев обычно чутки и подавляют, по крайней мере частично, недоверие и скуку, вызываемые этими рассказами. Так, бывший заключенный пишет: «Еще больше впечатляют почти повсеместная деликатность, с которой расспрашивают о чужих проступках, и отказ выстраивать свои отношения с другим заключенным исходя из того, что тот натворил в прошлом» [173] . Точно так же в американских государственных психиатрических больницах
172
Примеры из тюрем см. в: Hassler. Op. cit. P. 18; Heckstall-Smith. Op. cit. P. 29–30.
173
Hassler. Op. cit. P. 116.
Во-вторых, во многих тотальных институтах у постояльцев возникает сильное чувство, что время, проводимое в учреждении, тратится впустую, убивается или отбирается у жизни; это вычеркнутое время, которое надо «коротать», «считать», «занимать» или «тянуть». В тюрьмах и психиатрических больницах то, насколько хорошо постоялец адаптируется к институту, может описываться с точки зрения того, коротает ли он время легко или с трудом [174] . Постояльцы, коротающие это время, выносят его за скобки, переставая постоянно и осознанно следить за ним, что редко встречается во внешнем мире. В результате постоялец склонен считать, что на протяжении своего вынужденного пребывания — своего срока заточения — он был полностью исключен из жизни [175] . Этот контекст позволяет понять деморализующее влияние, оказываемое неопределенным или очень долгим сроком заключения [176] .
174
Богатый материал относительно концепции времени в тотальных институтах можно найти в: Maurice L. Farber. Suffering and Time Perspective of the Prisoner // Kurt Lewin, Charles E. Meyers, Joan Kalhorn, Maurice L. Farber, John R. P. French. Authority and Frustration (Iowa City: University of Iowa Press, 1944). P. 153–227.
175
Лучшее известное мне описание этого чувства исключенности из жизни можно найти в статье Фрейда «Печаль и меланхолия», в которой данное состояние связывается с утратой объекта любви. См.: Зигмунд Фрейд. Печаль и меланхолия (1917 [1915]) // Зигмунд Фрейд. Психика: структура и функционирование (Москва: Академический проект, 2007). с. 208–223.
176
См., например: Cohen. Op. cit. P. 128.
Какими бы суровыми ни были условия жизни в тотальных институтах, сама по себе их суровость не может объяснить возникновение чувства растрачиваемой впустую жизни; объяснение следует искать, скорее, в разрыве социальных связей вследствие попадания в институт и в том, что в институте нельзя (как правило) приобрести ничего, что можно было бы перенести во внешнюю жизнь, например заработать денег, заключить брак или получить сертификат об обучении. Одно из достоинств представления о том, что сумасшедшие дома — это больницы, где лечат больных людей, состоит в том, что постояльцы, проведшие три или четыре года своей жизни в подобного рода изгнании, могут пытаться убедить самих себя, что они усиленно работали над своим исцелением и что, когда они исцелятся, время, потраченное на исцеление, окажется целесообразной и выгодной инвестицией.
Это чувство мертвого и еле тянущегося времени, возможно, объясняет, почему постояльцы так высоко ценят то, что можно назвать отвлекающими занятиями, а именно добровольные несерьезные дела, достаточно захватывающие и увлекательные, чтобы их участник перестал думать о своей участи и забыл на время о своем действительном положении. Если повседневные занятия в тотальных институтах, можно сказать, пытают время, то эти занятия милосердно его убивают.
Некоторые отвлекающие занятия имеют коллективный характер, например подвижные игры, танцы, игра в оркестре или музыкальной группе, хоровое пение, лекции, уроки искусства [177] или резьбы по дереву и карточные игры; другие индивидуальны, но требуют общедоступных средств, как, например, чтение [178] и просмотр телепередач в одиночестве [179] . Безусловно, сюда следует включать и приватные фантазии, как отмечает Клеммер в своем описании «погруженности в себя» среди заключенных [180] . Некоторые из этих занятий могут официально поддерживаться персоналом; другие, официально не поддерживаемые, будут способами вторичного приспособления — например, азартные игры, гомосексуальность, а также «кайф» и «улет», достигаемые с помощью технического спирта, мускатного ореха или имбиря [181] . Независимо от того, поощряются они официально или нет, когда какие-либо из этих отвлекающих занятий становятся слишком увлекательными или продолжительными, персонал чаще всего оказывает противодействие — например, они нередко борются со спиртным, сексом и азартными играми, — так как в их глазах постояльцем должен владеть институт, а не какая-либо другая социальная единица внутри института.
177
Хороший тюремный пример представлен в: Norman. Op. cit. P. 71.
178
См., например, прекрасное описание удовольствия от чтения на кровати в камере и связанных с этим предосторожностей, касающихся нормирования поставок материалов для чтения, в: Behan. Op. cit. P. 72–75.
179
Подобные занятия встречаются, конечно, не только в тотальных институтах. Так, классический пример — уставшая и заскучавшая домохозяйка, которая решает «уделить пару минут себе» и «дать ногам отдохнуть», прекращая работу по дому ради утренней газеты, чашки кофе и сигареты.
180
Clemmer. Op. cit. P. 244–247.
181
Пример
Любой тотальный институт можно представить в виде мертвого моря, в котором вдруг появляются маленькие островки яркой, захватывающей деятельности. Такая деятельность помогает индивиду выдержать психологическое давление, обычно сопутствующее атакам на его Я. В недостаточности этих видов деятельности заключается важный для тотальных институтов эффект депривации. В гражданском обществе индивид, припертый к стенке одной из своих социальных ролей, обычно имеет возможность ретироваться в какое-нибудь укромное место, где он может предаться коммерциализированным фантазиям — кино, телевидение, радио, чтение — или использовать «болеутоляющие» вроде сигарет или выпивки. В тотальных институтах, особенно сразу после поступления, эти средства могут быть слишком малодоступны. Такую передышку может быть сложно получить, когда она больше всего нужна [182] .
182
См., например: Cantine, Rainer. Op. cit. P. 59, где приводятся слова Джеймса Пека: «Я скучал по выпивке даже больше, чем по женщинам, и некоторые ребята были со мной согласны. Когда на свободе тебе становится тоскливо, ты всегда можешь утопить тоску в паре стаканов. Но в тюрьме тебе приходится просто ждать, пока тоска отступит, а это может случиться нескоро».
В ходе обсуждения мира постояльца я рассмотрел процессы умерщвления Я, реорганизующие воздействия, ответные реакции постояльцев и складывающуюся культурную среду. Я хотел бы добавить заключительные замечания о процессах, которые обычно происходят, если и когда постояльца выпускают и возвращают в окружающее общество.
Хотя постояльцы и планируют пирушки после выхода и могут отсчитывать часы до момента своего освобождения, у тех из них, кого вот-вот отпустят, эта мысль очень часто вызывает тревогу, и поэтому, как уже говорилось, некоторые косячат или вновь поступают на службу, чтобы избежать проблемы. Тревога постояльца в связи с выходом часто принимает форму вопроса, который он задает себе и своим друзьям: «Смогу ли я жить во внешнем мире?» Этот вопрос делает гражданскую жизнь предметом размышлений и беспокойства. То, что для людей вовне обычно является невоспринимаемым фоном воспринимаемых фигур, для постояльца является фигурой на еще большем фоне. Такая перспектива, вероятно, деморализует и составляет одну из причин, по которой бывшие постояльцы часто думают о том, чтобы «вернуться», и по которой значительное число их возвращается.
Тотальные институты часто претендуют на то, что они заботятся о реабилитации, то есть о восстановлении механизмов саморегуляции постояльца, чтобы после выхода он по собственной воле придерживался стандартов учреждения. (Предполагается, что персонал, впервые оказываясь в тотальном институте, уже способен к подобающей саморегуляции и, как и представители учреждений других типов, соответствует идеалу: ему нужно лишь овладеть правилами.) На деле эта претензия на изменение постояльца редко реализуется, и даже когда происходит долговременное преображение, изменения часто не соответствуют замыслам персонала. За исключением некоторых религиозных институтов, ни процессы лишения, ни процессы реорганизации не оказывают длительного эффекта [183] , отчасти — из-за практик вторичного приспособления, существования контрморали и склонности постояльцев комбинировать все стратегии и не высовываться.
183
Важное доказательство этого — то, что нам известно об обратной адаптации репатриированных военнопленных, которым «промыли мозги». См.: Hinkle, Wolff. Op. cit. P. 174.
Конечно, сразу после выхода постоялец, скорее всего, будет восторгаться свободами и радостями гражданского статуса, на которые обычные люди, как правило, совершенно не обращают внимания, — резкому запаху свежего воздуха, возможности говорить, когда захочешь, расходованию целой спички на сигарету, возможности перекусить в одиночку за столом, предназначенным для четверых [184] . Одна пациентка психиатрической больницы, вернувшаяся в больницу после выходных, проведенных дома, описывает свой опыт кругу внимательно слушающих друзей: «Я встала утром, пошла на кухню и сделала себе кофе; это было чудесно. А вечером мы выпили пару бутылок пива и сходили поели чили; это было потрясающе, очень вкусно. Я ни на минуту не забывала, что я свободна» [185] . Тем не менее, вскоре после выхода бывший постоялец, похоже, забывает многое из своей жизни внутри института и вновь начинает считать само собой разумеющимися привилегии, вокруг которых была организована жизнь в институте. Чувство несправедливости, ожесточенность и отчужденность, столь типичные для постояльца и столь часто составляющие этап его моральной карьеры, после выхода начинают ослабевать.
184
Lawrence. Op. cit. P. 48.
185
Из полевых заметок автора.
Но то, что остается у бывшего постояльца от его институционального опыта, говорит нам кое-что важное о тотальных институтах. Очень часто попадание в институт означает для новичка, что он получил статус, который можно назвать опережающим: его социальное положение в стенах института не просто радикально отличается от положения, которое он занимал снаружи, но и, как он узнаёт, если и когда он выйдет, оно никогда не будет снова в точности таким же, как до попадания туда. Если этот опережающий статус относительно благоприятен, как в случае выпускников офицерских училищ, элитных морских училищ, престижных монастырей и т. д., можно ожидать, что будут проходить официальные торжественные встречи выпускников, заявляющих о гордости своей «школой». Если же опережающий статус неблагоприятен, как в случае тех, кто выходит из тюрем или психиатрических больниц, можно использовать термин «стигматизация» и ожидать, что бывший постоялец будет стремиться скрывать свое прошлое и «обходить эту тему стороной».
Как указал один исследователь [186] , важным рычагом в руках персонала является власть уменьшать стигматизацию при освобождении. Начальство армейских тюрем может предоставлять постояльцам возможность вернуться на службу и, потенциально, получить почетную отставку; администраторы психиатрических больниц могут выдавать «чистую медицинскую карту» (выписывать индивида как полностью излечившегося), а также давать личные рекомендации. Это одна из причин, по которой в присутствии персонала постояльцы иногда изображают энтузиазм по поводу того, что институт делает для них.
186
Witmer, Kotinsky. Op. cit. P. 80–83.