Транс-Атлантик
Шрифт:
А тут Байбак в сторонке бух, бух бух бух, — колышки, те, что на грядках были, чуркой прибивает. Игнатий проигрывал, Гонзаль выигрывал. Напрасно Игнат прыгает-бегает!.. Гонзаль лучше подготовлен: он то Режет, то свечкой отбивает, и мяч у Игната мимо носа пролетает. Бах, бах, бах, бах — битами бьют, лаптами лупят! А тут Горацио рядом бух, бух — колышки прибивает. Разозлился Игнат и, витать, уж из последних сил, красный, потный, бух мячик с отскока, а тут рядом Гораций — бах в колышек! Взлетел мяч так, что Гонзаль его едва отбил! А Игнат опять, значит, бах, а когда он бах, тут же ему Горацио вторит — Бух чурочкой в колышек… и так этим Бух-бахом мячик жужжит, летит! Игнат, значит, снова — Бух, Горацио — Бах в колышек, и так Бух-бахом мячик летит, что Гонзаль его едва вытянуть может! Снова, значит, Игнат — бах в мячик, Горацио — бух в колышек, как будто вместе против Гонзаля играют, Игнат же, почуяв, что помощник есть у него, все сильнее бьет… И так, бух-бахом играя, выигрывают! Я на Томаша гляжу, а тот из-под своих кустистых бровей смотрит, а тут бух, бух, бах, бах, бах, и как только Игнат бух, так Горацио — бах, вот так Бухбахом! Понимал ли Томаш, что не Лапта это, а западня, что у него Бухбахом этим сына уводят, что Сына его Бухбахом соблазняют? Молчал, старик. Собаки грызлись. А когда игру закончили, Игнат, потный,
Ибо уже ясно стало, для чего ему этот Горацио нужен был. Вот пошли мы табун осматривать, а там мулы очень злые, ноги вроде как у Коней, а кусаются, как Ослы. И говорит Гонзаль в этой духоте, в этой жаре: «на этих мулах никто верхом не усидит — сбрасывают» и тут же Игнат говорит: «Я попробую», а тем временем Гонзаль: «Горацио, что ты без дела стоишь, возьми-ка вон ту кобылу, да через жердь ее, а то прыгать разучится». И когда Игнатия мул сбросил, Горацио тоже с кобыли упал, так один и второй поднимаются, кости собирают, да так смеются, что их Смех, их Падения перемешиваются. Смеется Гонзаль! Или опять-таки, с ружьями на птиц. Говорит Гонзаль: «Возьми-ка, Горацио, духовушку, в ворон за овином постреляй, а то слишком уж они яйца куриные клюют… и опять выстрелы перемешиваются. Или, когда Игнат в пруду купается, Горацио в воду упал, а Игнат его за ногу, стало быть, уцепил и на берег вытащил. Такая вот беспрестанная мешанина, такие вот Байбака этого вечные, беспрестанные, назойливые подыгрывания, повторения во всем, приставания! Игнатий, хоть он тоже соображал, что к чему, и злое намерение Гонзаля во всем этом предчувствовал, воспрепятствовать всему этому не мог и сделать так, чтобы собственные его крики, прыжки с такими же Горация криками и прыжками в одно целое не сливались и чтоб впечатления не производили, что они друзья или братья. Видел все это Томаш, да как бы и не видел…
Но Пусто. И хоть известна грядущих событий жуть, хоть Сына умыкают, все такое Пустое, Пустое, что человек начинает молиться о ниспослании ужаса, страха, и как коршун перед дождем, выглядывать, ибо хуже страха только Бессилие Страха. Но мы, как Сухие Стебли, как Порожняя Бутылка, и все вокруг как Пустая Тыква. На третий день такая на меня Боязнь напала, как раз по причине Отсутствия Боязни, что я в сад пошел и там среди кустов отчаяние мое, падение мое, грехи мои вспоминая, животворной Боли, Ужаса источник разбудить жаждал. Сказал я тогда: «Я Отчизну потерял. Ничего не поделаешь, пусто». Говорю: «Я с Путо на Отца поругание соединился». Да что там, ерунда. Говорю: «Тут Смерть, тут Позор грозят!» Сливы в саду росли, я съел одну, но еще больший страх меня охватил: что я вместо того, чтобы бояться, сливы ем. Да все ничего, пусто, но вкусно, солнышко пригревает, пригревает, а тут вдалеке за деревьями Томаша я увидел… по тропинкам ходил в раздумьях и руки к небу воздевал, вроде как бы Молнии-громы призывал… но все же сливку сорвал и съел… Иду дальше, за кустами Игнат лежит, в пространство взгляд вперил: мысль у него, видать, важная, Тяжелая, потому как сморщился, что-то взвешивает, может что-то решает… но ничего, сливку съел одну, потом еще одну. Мухи золотистые жужжали. Я по тропинкам, по аллейкам хожу, сливы ем, да на овощи, на фрукты поглядываю. Только кто-то за забором Свистнул. Подошел я к забору, а там на лужку Бричка, на ней Пыцкаль, Барон и Чюмкала, а Барон хлыст держит и за вожжи коней пегих: вот мне знаки и подают, свистят.
Я через забор перелез. Говорят они: «Что там новенького? Что слышно?» Отвечаю: «Слава Богу, все хорошо». Говорит Барон: «Мы тут в соседней Эстансии этих жеребят покупали, садись с нами, увидишь, какие востроногие». Только я вижу, что у них на сапогах шпоры, и говорю, значит: «На бричке и при Шпорах, видать, верхами куда выбираетесь».
Ответил Чюмкала: «Коней верхом пробовали в Эстансии». Сел я в Бричку, и тут мне Пыцкаль Шпору в икру как всадит, я от Боли страшной-ужасной чуть было сознание не потерял, а они хлыстом по коням и в галоп! А кони, хлыстом охаживаемые, как Бешеные мчат! А собаки повыскакивали, налетают, лают-заливаются! А я от боли пронзительной шелохнуться не могу, потому что в шпоре шип был загнутый, и если в тело она вонзалась, то как Клещами живое мясо схватывала. Всего лишь сил у меня и оставалось, чтобы Пыцкаля попросить: «Не шевелись, не шевелись, больно!» …а он вместо ответа Рявкнул, Заорал благим матом, как Ненормальный, как Сумасшедший какой, и ногой своей резко повернул. От чего Боль такая Болючая сделалась, что у меня искры из глаз посыпались и я потерял сознание.
Когда я в чувство пришел, то обнаружил себя в каком-то маленьком подвальчике, слабым светом из маленького окошка освещаемом. В первый момент я понять не мог, откуда я тут взялся, но при виде Барона, Пыцкаля, Чюмкалы, что на другом топчане сидели, а главное — при виде Шпор этих страшных, Загнутых, которые к сапогам их прикреплены были, быстро передо мною удивительность приключения моего обнаружилась. Однако я думал, что они просто выпили, и по причине какой-то меж собою Ссоры, может и давнишней, такое со мной сотворили. Ну я, значит, и говорю: «Ради Бога, люди, вы никак пьяны, скажите ж мне, где я и за что вы меня преследуете, ибо клянусь всем святым, что не виноват я перед вами». И вместо ответа лишь Дыхание их Тяжелое, утомленное почувствовал, да на меня глазами какими-то невидящими смотрят, говорит тогда Барон: «Молчи, ради Бога, молчи!» Ну, стало быть, сидим мы так, молчим. Тут Чюмкала ногою своею двинул, да Барону шпору в ляжку вонзил! Вскипел Барон от боли ужасной, но не шелохнется, шелохнуться боится, чтоб ему еще глубже шип не влез… и, как в капкан пойманный, тихо-тихо сидит… пока некоторое время спустя Пыцкаль не вскрикнул и шпору свою в Чюмкалу не вонзил, а тот — в капкане шпоры побледнел и окаменел. И опять все тихо Сидят.
В таком молчаливом сидении проходили часы, а я дрожал и вздохнуть не смел, чтоб мне кто из этих Безумцев шпору не вонзил. Не счесть, сколько мыслей самых диких меня мучало, и на этих ликах заросших, худых, как Христос на кресте, но Адом истинным горящих, я уже читал самые ужасные приговоры. А тут как дверь отворилася и ни кто иной, как Счетовод старый, Счетовод тот самый, что меня учил Дела вести, тот самый Счетовод собственной персоной заявился! Почтенный Счетовод! Но каково же Счетовода преображение! Медленно, белый как полотно, приближался он к нам,
— Приделать ему к ботинку Шпору.
Так мне к правому ботинку Шпору и приделали, а он говорит: «Теперь ты Союзу нашему Кавалеров Шпоры причислен и Приказы мои должен выполнять. Ни бегства, ни предательства какого-либо не помышляй, иначе Пришпорим тебя, а если ты хоть самое малое желание Предать-Убежать в котором из товарищей своих заметишь, то в него Шпору должен вонзить. А если кто тебе шпору вонзить должен, а того не сделает, то пусть ему другой кто Шпору всадит. Следи ж за собой, да и за другими следи и на самомалейшее движение внимание обращай, если не хочешь Шип получить Болючий, ух, Страшный, ух, Адский Шип этот Диавольский!» И пот с чела бледного отерев, тише говорит: «Расслабь-ка мышцу, сейчас я это выну».
Да расслабить трудно, ибо наперед я Страх должен был бы ослабить. А когда я после долгих попыток немного уговорил мой Страх ради мышц моих ослабнуть, от самого легонького Шипа шевеления снова мышцы мои напрягались и искры из глаз, в черепушку отдается, разрывает, ой, кажись, Земля и Небо лопаются! Он, воя, лягая, шпору из меня с криком страшным выдернул и такую Боль причинил, что я снова в долгое беспамятство впал. Когда ж я очнулся, Счетовода не было, а только Пыцкаль, Чюмкала, Барон — сидят и друг на друга глядят. У меня и в мыслях такого не было, чтоб Друзья мои меня полонили, да и дверь на ключ замкнута не была, встать вот и выйти. Однако, из опасения снова Шпору отведать, я сидел бездвижно и безмолвно. Они тоже сидят. Наконец, зашевелился немного Барон и сразу Чюмкала Шпорой пошевелил, но сказал Барон: «Прошу разрешения к горшкам пойти, еду готовить, ибо сегодня — мой черед». Позволение ему дано было, но только он к горшкам направился, Пыцкаль тут же за ним со Шпорою, а за Пыцкалем Чюмкала следил, с меня в то же время глаз своих не спуская. Опять все там сильно напряглось, а когда еды наготовили, то отпустило слегка и застонал Чюмкала: «Боже, Боже, Боже…»
И понял я тогда, что нет надежды.
*
Не стану я надоедать Читателю Дорогому мелочным описанием мук моих, в капкане той шпоры изведанных. Да, Капкан то был, Капкан, в который мы, как крысы и как хрюки какие попали, а все из-за Счетовода. И когда каждый раз Шпора слегка ослабевала, из отрывочных Барона и Чюмкалы душеизлияний, из глухих Пыцкаля стонов я правду узнавал.
А все началось с того, что после Дуэли, когда я с Томашем к эстансии Гонзаля направился, Барон через Чюмкалу Пыцкаля на Дуэль вызвал за то, что ему Пыцкаль по башке заехал. Через Чюмкалу, говорю вам, вызов был сделан, потому что когда Барон с Пыцкалем вместе с Дуэли возвращались на жеребцах своих, Чюмкала из канавы вылез (их поджидаючи, в канаве сидел), а злой был (думал, что они его нарочно от секундирования Гонзалю отстранили, чтобы Дела его попортить и к Прибылям не допустить) из канавы, стало быть, вылез и говорит: «Жеребцы, жеребцы, а все-таки вам больше Кобылы подошли бы, ибо вы сами видать Кобылы-то и есть, да у Кобылы в секундантах были, так, стало быть, Кобылы вам…» Так их поддел, опять под ними Жеребцы заплясали, а Барон захотел ему промеж глаз сапогом врезать, но, вместо того, чтобы ему врезать, Пыцкаля в ляжку пнул, потому что Чюмкала на землю сел. Сидит, стало быть, Чюмкала, а там Пыцкаль Барона в ухо: «Ах ты, такой сякой, чего меня пинаешь?!» Говорит Барон: «А за что ты мне по башке стукнул?» Говорит Чюмкала с земли: «Ой, чтой-то Кобылы кусаются, верно к дождю!..» Тут жеребцы заскакали-заплясали. Ну вот: Барон Пыцкаля в ухо, кровь вскипела и один другого на дуэль вызывает (а Чюмкала Кобылами обзывает), и уже все больше и больше на новую дуэль лыжи вострят, потому что срам той, с Путо стрельбы отмыть желают. Когда же, вызывая-обзывая так друг друга, они к Бюро подъехали, попросил Барон Счетовода, чтобы тот от его имени Пыцкаля теперь уж pro forma вызвал: на саблях или на пистолетах. Но говорит Счетовод: «Что ж я вызывать буду, коль вы пули боитесь, не зря, небось, люди поговаривают, что Дуэль та без пули была, так вы, поди, и эту Дуэль без пуль захотите… ой, Жеребцы-то вы, жеребцы, да только из пустого Пистолета и Порохом стреляете…» А Чюмкала: «Кобылы, кобылы…» Тогда Барон с Пыцкалем на них, бить их хотят, однако в конце концов на водку все вместе в Райтшулле пошли. Там Барон и Пыцкаль кричат, шумят, что хоть на когтях, хоть на Цепях, хоть на Вилах, но до последней крови, до самой до смерти… Сердятся, друг на друга да на Счетовода наскакивают, тут и Мельницу, и Заклад друг другу выговаривать стали, и уже все старые обиды, оскорбления, несправедливости из вековечной давности поднялись и как живые перед глазами встали. Тогда говорит Счетовод: «Есть у меня Шпоры с шипом сильно загнутым; так вы вместо того, чтоб на цепах биться, лучше уж на Шпорах этих… но Шпоры-то эти не для кобыл, а кажись только для Жеребцов!..» А Чюмкала: «Кобылы, кобылы!» Крикнули они: «Жеребец!» И просят, чтоб им Шпоры те прикрепили, что враз ими насмерть зарежутся! Ну и всадил Барон Пыцкалю шпору свою, Пыцкаль — Барону: как в Капкан попали, шевельнутся не могли. Счетовод сделался белее стены, глаза выпучил и шпору себе прикрепив, подлетел к ним и так их поколол, так изничтожил, так окровавил немилосердно, что они как Псы взвыли, Пеной изошли; и в небо вой бил из этого места Ужасного. С того момента Мука началась, Голгофа, этот Союз, Капкан Сатанинский-дьявольский.
Причину, которая Счетовода к столь ужасному решению подтолкнула, я из собственных его бледных уст узнал, когда он на ночь в подвал вернулся: «Все, — говорит он, — к тому, чтобы судьбу нашу проклятую одолеть и натуры враждебность сломить и упразднить!»
— А то, Господи помилуй, — говорит, — опять нам на этой войне всыпали. И опять Проиграли! Проклятая, проклятая же судьба наша! Натура ли то нами пренебрегла, что опять ничего у нас Хорошо-Удачно-Счастливо выходить не хочет, а все как раз Плохо-Злокозненно оборачивается? И все, видать, Без Пуль выстрелы наши! И все пуст Ствол наш! И все как будто Натура нам не благоволит и, презренная, за слабость нашу Смерти-Пагубы нам желает!