Тревожное лето
Шрифт:
Вернулись с войны крестьяне, а тревога в Черемшанах не исчезла. Сожгла банда мост через Черемшанку, соединявший обе половины села. Строили его с охотой и песнями в первый год Советской власти и выстроили на славу. А ведь почти четверть века черемшане пользовались неудобным и неуклюжим паромом, четверть века Старые и Новые Черемшаны не могли договориться, кому строить мост и за какую плату. Оттого и вражда меж обеими половинами села затянулась на много лет. А тут взялись и за две недели отгрохали такой мостище, что любо-дорого... Еще раз принялись строить черемшане, но уже без энтузиазма, на нервах председателя волисполкома, всеми уважаемого Тараса Телегина.
Черемшанский уезд когда-то славился ложками из сухой пахучей липы. Ложки эти, со всевозможными фигурками вместо ручек, ценились не только на ярмарках в губернии — их вывозили за границу как сувениры большими партиями. Ложки приносили приличный доход перекупщикам, но не тем, кто их делал, потому что скупались они за бесценок, а строгали их долгими студеными вечерами при свете лучины.. Черемшанский уезд считался глубинным, сюда не так просто было добраться. Кругом на много верст вокруг раскинулась синяя тайга, сморщенная складками сопок, да и граница с Маньчжурией не так уж далеко. С той стороны нередко наведывались хунхузы. Пройдясь как гребешком по селам, хуторам и заимкам, обобрав крестьян, они снова уходили в Маньчжурию, чтоб через какое-то время снова совершить налет. Не раз случались жестокие схватки крестьян с хитрым и нахальным врагом, не раз били его сами и сами же были биты, и только установление Советской власти несколько поубавило пыл китайских бандитов. Начальство заезжало в Черемшаны редко, твердо надеясь на опыт и революционное чутье своих представителей.
Шершавов, ссутулившись и заложив за спину длинные, словно промытые корни дуба, руки, ходил по комнате и диктовал:
— ...Исай Семижен прислуживал белым. Стлался перед ними, гад, как последняя сволочь...
Теткин, младший оперуполномоченный волотдела ГПУ, торопясь и путаясь, стучал одним пальцем на машинке. Через плечо его висел наган в затертой до вощаного блеска кобуре. Было душно, и остроносое лицо Теткина выражало крайнее усердие и сосредоточенность.
— Г-грубо это как-то, Егор Иванович, — сказал утомленно Теткин.
Шершавов остановился, как будто наткнулся на что-то, медленно повернулся, поднял на Леньку утомленные глаза и раздельно произнес:
— Ты давай печатай.
— Мне что, я напечатаю. Да вот логики у вас нету. То говорите, что Исай совсем белый, а то чуть ли не красный. Где логика?
— Шкура твой Исай, — гаркнул Шершавов и сел напротив Теткина. — Шкура и вошь на пролетарском теле революции.
— Ч-что, так и печатать?
— Так и печатай, — разрешил Шершавов и полез в карман за кисетом.
Теткин принялся стучать. Стучал он долго и утомительно, Шершавова это раздражало. Ленька сопел, долго целился, находил нужный знак и с силой, так что вздрагивал стол, бил по клавише «Ундервуда». Шершавов завидовал Леньке Теткину потому, что Ленька «шибко владел грамотой» и умел читать разные книги. Шершавов же имел всего один класс церковноприходской школы и свою неграмотность очень скрывал от Леньки. «Логики нету, — оскорбленно думал он, — я тебе дам логику. Кто за пуд жита выдал Костю Лепеху? Курва! Так разве они после этого не гады все и не паразиты? Перелицевались. Сейчас, например, краснее Левона Голякова во всей волости не найти. Крутит хвостом этот Левон, хитрит, а сам как волк на тайгу зыркает». Есть подозрения, что Исай Семижен повязан крепко с бандой Лялина, но не может этого доказать начальник волостного ГПУ Егор Иванович Шершавов, Не может.
Нету фактов, чтобы можно было взять Исая за задницу, и потому злится Шершавов!
А банда кружит вокруг да около. Ограблен кооператив в Рябушихе, зверски замучены комсомольцы Семен Колотилин и Илья Вощенко, посланные бюро комсомола в соседние села агитаторами. Дотла сожжен хутор Васильки, в котором все крестьяне вступили в коммуну. Убит ее председатель, зарублены активисты. Эх, да и не перечислить всего, чего натворили бандиты. Смутно на душе у Шершавова, неспокойно. Два рапорта направил во Владивосток на имя самого начальника губернского ОГПУ товарища Карпухина, а ответ один: не рыпаться, а то плохо будет. Уж и так хуже некуда, думал Шершавов. Оторвали от любимой работы в часовой мастерской. Чего уж хуже придумать? Хуже не придумаешь. А тут еще Теткин изводит своей грамотностью и этой самой логикой. А что такое логика, поди пойми ее. И прислали же его на голову Егора Ивановича. Откопали где-то. Присматривается Шершавов к Теткину. Гимназия, понимаешь... Шершавов смотрит на взъерошенные Ленькины русые вихры, сосет трубку, так что плоские щеки его проваливаются и четко выступают ряды зубов. Хочется иногда вдруг Шершавову пригладить эти вихры, приласкать Леньку, да бдительность революционная не позволяет. Вот Костя Федорчук, тот был самый настоящий пролетарьят. Или взять Василия Васюка, бывшего краснофлотца. На этих парней можно было положиться как на самого себя. Погибли ребята. А этот? Дите, и все. Шестнадцать годков. С хвостиком.
— Что д-дальше? — спрашивает Ленька и вытирает рукавом линялой гимнастерки потный лоб.
— Чо? — переспрашивает Шершавов.
— Дальше что печатать?
Шершавов крякает, подбирается внутренне.
— Значитца, так... пиши... — Он задумывается, морщит лоб, щурит от едкого махорочного дыма глаз. — Значитца, так... — повторяет, и вдруг у него как-то сразу пропадает охота диктовать. «Логики нет», — с обидой вспоминает Шершавов. Он тяжело подымается с табуретки, долго кашляет, сгибаясь и держась рукой за грудь. Бледно-серое лицо его наливается кровью, под глазами сразу набухают мешки. Ленька смотрит на его спину и бежит в сени за водой. Шершавов пьет крупными глотками, задрав острый подбородок. Вода тонкой струйкой стекает с уголка рта за воротник, и сатиновая рубашка на груди темнеет. — Все. Точка, — хрипло бормочет Шершавов, зачем-то смотрит в кружку и возвращает ее Теткину. Вытирает ладонь платком. — Ты извини, — говорит конфузливо и не глядит на Леньку.
— Чего там. — Ленька ставит кружку на стол, мнется. Поправляет ремни, трогает кобуру, на месте ли. Он чувствует, что начальник обижен на него, но не может понять, почему, и от этого на душе беспокойно.
Теткин выходит на крыльцо. Дежурный, он же посыльный, Кешка Лепетюха сидит на завалинке и что-то строгает перочинным ножиком. Кешка мастак вырезать из дерева разных зверюшек, и такие они получаются у него потешные.
Картуз на большой Кешкиной голове почти новый, но лаковый козырек обломан и укорочен, отчего картуз кажется игрушечным. Кешка строгает и чему-то своему мирно улыбается. В кармане широченных штанов у Кешки маленький бельгийский браунинг второго номера, почти бесполезная игрушка в серьезном. деле. Но Лепетюха гордится оружием и не расстается с ним ни на минуту.
— Ну, как Егор? — спрашивает Кешка.
— Кашляет, — отвечает с неохотой Теткин.
По улице на прутьях скачут пацаны, подымая столб пыли. Коза просунула лукавую морду в плетень и быстро-быстро срывает губами листочки невесть зачем выросшего во дворе хлипкого подсолнуха. Через улицу, прямо напротив — волисполком. Там громко хлопают дверями, слышны возбужденные голоса. На бревнах сидят прибывшие за разными справками мужики, пьют из бутылок жирное, желтого цвета, топленое молоко, курят самосад.
— К-куда! — кричит Ленька на козу грозно.
Утро солнечное и тихое. Высоко в безоблачном небе делает плавные круги коршун. В бумагинском саду поют птицы.
Слышится скрип половиц и голос Шершавова:
— Товарищ Теткин!
Ленька мигом возвращается в помещение. Шершавов уже сидит за столом, листает какие-то бумаги, выражение лица озабоченное. Он не смотрит на Леньку и говорит тихо, но внушительно:
— Вот какое дело, товарищ Теткин. Хватит тут сидеть и портки протирать.
— А я н-не сижу и н-не протираю штаны, — сказал срывающимся голосом Теткин и посмотрел сперва на свои почти новые японские ботинки, выданные еще во Владивостоке, потом в окно. Шкодливая коза обирала остатки листьев с подсолнуха. — Если вы мне почему-то не доверяете, то так и скажите. А про штаны не-ечего. — Штаны у Теткина действительно были протерты. Но их такими выдали ему. Потому Леньке Теткину и обидно стало до слез, потому он не сдержался на этот раз и потому с тоской в голосе заявил: — У-уйду я от вас, Егор Иванович. Н-надоело на побегушках. Т-теткин туда, Т-теткин сюда, принеси, отнеси, перепечатай. — Уши у Леньки пылали. — Опостылело мне тут. — Он вынул из накладного кармана гимнастерки вчетверо сложенный клочок бумаги и положил на стол перед Шершавовым: — Вот. — И с грустью посмотрел снова в окно.