Тревожные ночи
Шрифт:
— Да, Сандуле, я коммунист, — подтвердил он подозрение села. — На фронте, потом в госпитале, в Бухаресте, научился я от людей, что по-иному нужно жить.
При этих словах Замфирица снова расплакалась у него на груди, а я сидел подавленный, потупив глаза. Для нас обоих коммунизм был каким-то страшилищем, так запугали нас им бояре. Настасе посмотрел на нас и вдруг весело рассмеялся, очевидно представляя себе, что мы сейчас думаем. Он легонько отстранил жену и зашагал по комнате. Я смотрел на него недоумевающий, растерянный. Настасе остановился у печки и стал качать ребенка, которого разбудил своим смехом. Затем повернулся ко мне и произнес с горечью:
— Сандуле и ты, Замфирица! Какой думаете избрал я путь? Ради чего оставил эту руку в Трансильвании? Не для того же, чтобы по-прежнему благоденствовали бояре, чтобы, как и раньше, гнули мы спину на Христофора? Вот ты, Сандуле, — он схватил меня за грудь. — Какой бы ты хотел, чтобы была наша жизнь?
— Какой? — забормотал я, застигнутый врасплох. — Ну, без бояр… Чтобы земля стала нашей и… чтобы хорошо жилось…
— Так ведь того же хотят и коммунисты! — воскликнул он. — Ты ведь сам только что прочел об этом в их газете.
В тот вечер мне не удалось поспорить с ним, потому что кто-то начал вдруг неистово барабанить в дверь. Настасе вышел в сени отпереть. На пороге толпились жандармы с винтовками. Мы с Замфирицей так и замерли посреди комнаты. Но Настасе не растерялся и, загораживая им рукою вход, спросил, едва сдерживая себя:
— Что вам здесь понадобилось?
— Айда с нами в караулку! — выпалил один из жандармов. — Хватит, поагитировал! Явился с разгоряченной башкой и мутишь все село!
На мгновение и Настасе онемел, даже в лице изменился. Но тут же пришел в себя, выхватил у одного из жандармов винтовку и, замахнувшись, так гаркнул на них, что стены задрожали:
— Кто?! Я? Чтобы я с вами пошел в караулку?! Да вы знаете, откуда я пришел?!
И если бы не крик Замфирицы, раскроил бы он им тогда черепа. Тут и я опомнился и бросился к нему. Вырвал у него из руки оружие и швырнул жандармам, которые поспешили убраться за ворота.
На следующий день село бурлило. Возвращение Настасе, его столкновение с жандармами ворвались в нашу жизнь, как буря. Дух противодействия, тлевший в наших сердцах, вспыхнул сейчас с новой силой. Назревал бунт. Настасе прибил к наружной стене своего дома доску, на которой вывел крупными буквами: «Партия коммунистов. Село Трестиень». Вечером возле его дома снова толпился народ. Огонь мятежа разгорался все сильнее. Нужно было, чтобы этим огнем овладел человек, который не боялся бы больше силы бояр и умел бы обуздать его так, чтобы сгорела в нем несправедливость и чтобы засиял он людям добром и правдой. Этим человеком и стал Настасе.
Приятель мой снова замолчал. Лицо его помрачнело. Казалось, он совсем забыл обо мне, погруженный в свои мысли. Он следил глазами за колыханием воды, которая поднялась почти до надгробного камня и тополей.
— Месяц спустя, — продолжал он через некоторое время свой рассказ — голос его звучал сейчас тихо, приглушенно, — у Настасе уже не было ни единой свободной минуты. Большая половина села сплотилась вокруг него, в основном беднота, жаждущая земли и иной жизни. Но не одно только наше село взбудоражил Настасе. Он обошел все окрестные деревни на берегу Дуная до самого портового города и вывел их из оцепенения. По временам уходил он и в город, к рабочим судоверфей, и приносил нам от них братское слово одобрения и обещание поддержки, а также газеты и книги. Жандармы больше не трогали его: они не осмеливались выступать против половины села. Настасе они обходили или делали вид, что не замечают его, не знают, что мы все чаще и чаще собирались в его доме и все позднее засиживались там по ночам.
Мы начали исподволь подсчитывать земли Христофора и прикидывать, как нужно будет поделить их между крестьянами, учитывая возможности и нужды каждого, чтобы все было по справедливости.
Бояре и еще кое-кто из богатеев села, такие, как Цэкэлие, Броаскэ и примарь Дуцэ, рвали и метали, не переставая грозить нам каторгой и виселицей… Признаться, нас от их слов частенько дрожь пробирала. Настасе же только смеялся в ответ на их угрозы.
— А что им остается делать, как не беситься? — спрашивал он нас. — И что вообще могут они сделать, если вся страна, и мы, и рабочие, вдруг поднимемся против них?.. — И, словно предчувствуя, что ему лично не придется принять участие в этих грядущих событиях, добавил: — Один, другой, десяток человек из нас могут погибнуть, но тысячи, миллионы останутся. И никогда не свернут со своего пути.
И так дожили мы до середины февраля, до начала весны. Ты ведь знаешь, у нас здесь, на Дунае, весна приходит намного раньше, чем в другие части страны… Снег начинает таять, солнце греет все сильней, южный ветер несет тепло. По утрам, стоя у околицы, мы частенько засматривались на поля Христофора. То в одном, то в другом месте уже появлялись черные плешины. А когда солнце стало по-настоящему припекать, освобожденная от снега земля начинала куриться и над пашнями поднимался, нависал тяжелый пар.
— Ты, — словно в чем-то укоряя меня, заметил приятель, — сызмальства ушел из села. Тебе не понять, что чувствует крестьянин при виде возрождающейся земли… В эти дни, — вернулся он к теме своего рассказа, — как-то в воскресенье после полудня нагрянули к нам на село рабочие из портового города. И прошли прямо к дому Настасе. Видно, что была у него с ними договоренность. Потому и потребовал он от нас, чтобы все мы обязательно явились к нему под вечер. Сам он с несколькими крестьянами, ближе связанными с коммунистами, повел рабочих в дом. Остальные все ждали во дворе. Совещались они с час. Уже начало смеркаться, когда они вышли наконец к нам. Народу собралось уйма. Один из рабочих, стоя на крыльце, произнес перед нами речь. Говорил про земельную реформу, про бояр и господ, про братство рабочих и крестьян…
— Пришло и для вас время, — крикнул он в заключение, — объединиться и захватить земли помещика Христофора. Нам, рабочим и крестьянам, нельзя ждать милости от кого-то… Мы должны сами добиться своих прав… И если мы не сделаем этого сейчас, в эти дни, потом будет уже слишком поздно!..
Так получилось, что на следующий день, на рассвете, еще до того как начала куриться земля, все мы уже были на земле Христофора… Настасе зачитывал по списку имена, каждый названный выходил, и ему отмеривали участок земли, вбивая по краям колышки. А затем плугом проводили несколько борозд, чтобы земля могла впитать больше влаги. Христофор не явился, не пришел и никто из его людей. Он еще с вечера удрал в город. Надеялся раздобыть там солдат и с их помощью согнать нас с земли. Но, видно, и там дела обстояли не лучше. Потому что оттуда он прямехонько покатил в Бухарест, куда заранее отправил семью и часть имущества.
Потом все произошло с молниеносной быстротой. Так что на дальнейших событиях я останавливаться не буду, а перейду прямо к гибели Настасе. Во вторник поднялись люди Христофора с примарем Дуцэ, с жандармами и с их пособниками, чтобы арестовать Настасе якобы за нарушение законов и отправить в полицейский участок. Но дело это у них сорвалось. Даже во двор к Настасе не удалось им проникнуть, столько набежало туда народу защищать его. Однако вылазка врага заставила нас задуматься: теперь требовалось как-то защитить свои права на землю, отобранную у Христофора. В среду мы прогнали примаря и поставили на его место нашего человека. Заставили убраться из примарии семейки Цэкэлие и Броаскэ. Так власть в селе перешла в наши руки. В четверг Настасе с двумя десятками крестьян по вызову рабочих направился в город… По дороге брали они из каждого села примерно по стольку же человек, так что под конец их набралось несколько сотен. В городе они присоединились к рабочим, и к полудню волостное правление, городская управа и телефонная станция были уже в наших руках. Так сказать, мы стали хозяевами всей этой области по Дунаю.