Тревожные ночи

Михале Аурел

— Как? Для этого преступника? — крикнул он в бешенстве. — Постоит и в коридоре! Или привяжите его к поезду! Но не смейте из-за него вышвыривать людей, которые проливали кровь за Родину.

— Приказ, господин полковник, — невозмутимо и решительно ответил майор.

— Исполняйте, прошу! — буркнул полковник и, направившись к своей койке, демонстративно улегся поверх одеяла. — Исполняйте! — повторил он немного спокойней. — Не смею вам мешать. — Однако не в силах побороть раздражения, он приподнялся на локте и обратился ко всем нам:

— Вообразите, господа! Требуют, чтобы мы освободили купе для капитана Панделе. Вы, конечно, слышали о нем?

Да, мы о нем слышали еще в бытность нашу в госпитале, в Банска-Бистрице.

Капитан Панделе застрелил командира своего полка, полковника Ромулуса Катанэ. Никто толком не знал, за что именно он убил его, и по этому поводу ходили самые разноречивые слухи. Некоторые утверждали, что здесь замешана жена Панделе: полковник якобы получал от нее любовные письма. Это объяснение казалось нам наиболее вероятным.

Майор между тем договорился с двумя нашими соседями, и те перешли в другое купе. Так ему удалось освободить две полки. На двух других оставались я и полковник, все еще в состоянии сильнейшего раздражения.

Майор занялся своим делом, избегая новых споров с нами. С помощью начальника поезда он опустил верхнюю полку, устроив таким образом удобное сиденье на диване. Расстегнул пояс, снял с себя шинель и повесил ее на крючок у окна. Потом крепко затянул пояс и приладил на боку кобуру пистолета. Еще некоторое время он покрутился по купе, проверил окно и, бросив испытующий взгляд на нас, открыл дверь. Первым переступил порог капитан Панделе, стройный, еще молодой человек лет тридцати. Он вошел спокойным твердым шагом человека, уверенного в себе, умеющего владеть собой. Приветствовал нас у двери, поднеся руку к фуражке, и проделал это с таким достоинством, что я был поражен. На его фуражке и суконных погонах еще виднелись следы сорванных знаков капитанского звания. Он был без ремня, без портупеи… Пока капитан Панделе снимал шинель, сопровождавший его сержант оставался стоять в дверях, держа автомат в руке. Затем все трое уселись на диван: майор — к окну, сержант — у двери, Панделе — посередине между ними.

Еще не завечерело, и в оставшиеся полчаса до наступления сумерек я смог исподтишка наблюдать за капитаном. Он носил очки, легкие очки в тонкой золотой оправе с обыкновенными стеклами. Но странное дело, смотря на них, ты никак не мог отделаться от впечатления, что носит он очки не потому, что не может без них обойтись, а потому, что они сильнее подчеркивают благородство всего его облика, притушают нестерпимо яркий блеск его глаз. Удивительные были у него глаза — они словно излучали из себя свет, бросавший отблеск на все его лицо, матово-бледное, слегка даже желтоватое, с мягкой бархатистой кожей, придававшей ему выражение какой-то детской непосредственности. И только слегка выдающийся вперед квадратный подбородок говорил о том, что при всей чарующей его мягкости преобладающей чертой характера этого человека была все же воля. Он сидел неподвижно, очень прямо, слегка запрокинув голову и устремив невидящий взгляд в пространство перед собой, — словно в столбняке. Он думал. Но ты никогда бы не смог догадаться, о чем он думал. Большинство людей скрывают свои мысли за хмуростью, мрачностью, которые делают лица и глаза непроницаемыми. У него же их скрывал свет, излучаемый его удивительными глазами, который ослеплял тебя, как прожектор. Белизна его лица особенно бросалась в глаза, возможно, и по контрасту с жгуче черными волосами, такими черными и блестящими, что отливали синевой.

Так же необыкновенны были и его руки, сейчас спокойно лежавшие на коленях. Его длинные пальцы были так по-мужски изящны, что невольно вызывали нежное чувство. Эти руки словно были созданы, чтобы ласкать и творить. Ты скорей мог себе представить их листающими книгу, трепещущими на струнах скрипки, водящими кисть по залитому светом холсту или погруженными в пышные кудри девушки, чем направляющими дуло револьвера в человека. В незаметно подкравшихся сумерках мне показалось, что и на руки его падал

отблеск света, излучаемого его лицом и глазами… Быть может, он инстинктивно почувствовал мой пристальный взгляд, потому что спустил руки с колен и скорее для того, чтобы чем-нибудь занять их, вынул из кармана сигарету и зажигалку. Медленно поднес сигарету ко рту, продолжая так же пристально смотреть в пустоту. Но подняв ее до уровня губ, вдруг вздрогнул — это убедило меня, что он действительно погружен был в думы. Потом, быстро опустив руку с сигаретой, встал и обратился к полковнику:

— Господин полковник, разрешите закурить.

Только легкое дрожание голоса, низкого, глубокого, необычайно мелодичного, выдавало внутреннюю тревогу, которой он был охвачен. Полковник не удостоил его даже взглядом и демонстративно повернулся лицом к стене. Это как будто озадачило капитана, и некоторое время он продолжал стоять неподвижно с сигаретой в руке. Потом я услышал щелканье зажигалки. Вспыхнувший огонек на мгновение осветил его лицо и тут же погас, оставив после себя крошечную багрово-красную тлеющую точку на кончике сигареты. В купе стояла глубокая тишина. На минуту мне показалось, что Панделе забыл об оскорбительном поведении полковника, но по тому, как все короче становились его затяжки и все чаще взгляд его обращался к койке подо мной, я понял, что ошибся. Капитан Панделе утратил свое каменное спокойствие, из которого, казалось, ничто не могло его вывести.

— Вы слишком легко судите о вещах, господин полковник, — услышал я через некоторое время его глубокий бархатистый голос.

Полковник резко повернулся к нему, но ничего не ответил. Однако я почувствовал, что с этой минуты и он стал незаметно следить за капитаном. Кроваво-красный огонек все быстрей двигался от колен вверх к губам и от губ вниз к коленам.

— Да, слишком легко, — повторил Панделе раздельно. — Вы совершаете ошибку, пытаясь столь поспешно давать оценку тому, что произошло. Я — не преступник! — вдруг выкрикнул он, словно опровергая кого-то. — Почему я не дождался суда? Это другое дело. Никто бы не стал ждать, будь он на моем месте. Даже вы, господин полковник! — повысил он голос.

Я увидел, как майор, успокаивая, дотронулся до его локтя. Но Панделе отдернул руку и снова устремил взгляд на койку подо мной…

— Вот что, господин… — услышал я тихий, сдержанный голос полковника — он явно избегал называть Панделе по чину. — Вот что! Застрелить своего командира на фронте, перед лицом врага, больше чем преступление… Я знаю этого прохвоста Катанэ, знаю ему настоящую цену, — пробормотал полковник словно про себя. — Но самый факт недопустим! Такое невозможно себе представить, — снова произнес он громко.

— Опять вы торопитесь с заключением, господин полковник, — уже несколько спокойнее возразил ему капитан Панделе, явно довольный, что ему удалось наконец заставить заговорить полковника. — Да, торопитесь, — подчеркнул он. — А вам известно, за что я его застрелил?

— Это не имеет значения! — возмущенно выкрикнул полковник и протянул руку, словно желая отстранить любое возражение собеседника. — Вы не имели права!..

— Даже если речь шла о предательстве? — с трудом выдавил из себя Панделе.

Полковник сразу смолк. В купе снова воцарилась тишина, тяжелая, гнетущая. Мне вдруг показалось, что мы летим в какую-то черную бездонную пропасть, откуда нет спасения, а в стуке колес почудился дьявольский хохот, чем-то напоминающий голос капитана. Протяжный гудок паровоза рассеял это наваждение. Поезд во весь опор влетел в густой сосновый бор. За окном была теперь кромешная тьма. Ветер крутил и швырял дождевые струи, и они с силой ударялись о стекло. В купе стало холодно. Капитан Панделе продолжал сидеть все так же неподвижно, только из груди его вырвался не то вздох, не то стон. И когда он снова поднес сигарету ко рту, рука его сверкнула в темноте, как слабый тлеющий огонек…