Тревожные ночи
Шрифт:
— Вы знаете, — начал некоторое время спустя свой рассказ Панделе, — что в такую ночь, как сегодня, когда льет дождь и не видно ни зги, на фронте чаще всего наступает затишье. В такие ночи обычно совершают рейды в тыл противника, нападают на сторожевые посты, забирают в плен часовых, происходят короткие стычки между патрулями, посланными за линию фронта… И очень редко в такие ночи предпринимают атаки. Немцы в особенности до смерти боятся рискованных ночных авантюр. И все же в такую именно ночь была захвачена в плен неприятелем целиком одна из наших рот под командованием капитана Тибериу Катанэ, сына полковника Ромулуса Катанэ…
— Знаю я этого Тибериу, — презрительно бросил полковник. — Кретин… Простите, что я вас перебиваю, — извинился он перед Панделе и, приподнявшись на локте, продолжал, обращаясь ко всем присутствующим:
— Летом перед войной я служил с ним в одном полку. Я был тогда майором и командовал батальоном, а он был в нем командиром одной из стрелковых рот. Кажется, второй. И представьте себе, господа, — вырвалось у полковника с возмущением, — что натворил этот тип! Дело было осенью, во время маневров, последних перед войной. Требовалось провести что-то вроде ночной атаки в горах, чтобы выбить «противника» из одного важного ущелья. Я набросал план атаки, который привел в восхищение весь полк. Составил и тактическую разработку. Одна из рот должна была совершить глубокий обход через лес, чтобы оттянуть на себя главные силы «неприятеля», навязав ему «бой» второстепенного значения. А я в это время с тремя остальными ротами должен был внезапно ударить по ущелью. Я наметил послать в обход роту Тибериу, потому что от него требовалось очень немногое — поиграть с «противником», обмануть его, связать, чтобы он не мог двинуться. Мы с ним вместе изучили карту, наметили весь маршрут роты через лес, шаг за шагом. Отправил я его за три часа до начала атаки, назначенной на утро. И что же, думаете, он сделал? Пропал. Сгинул со всей своей ротой в горах! К черту полетела вся моя тактическая разработка! Мы стали всеобщим посмешищем — и я, и полк, и дивизия!.. Мало того, пришлось еще целый день рыскать по горам в поисках его. Нашли едва под вечер, рота бессмысленно сбита в кучу у края какой-то лощины. «Что вы здесь делаете, господин лейтенант?» — в бешенстве накинулся я на него, едва не подмяв под коня. «Жду приказа атаки», — запинаясь, пролепетал он. — Вообразите, он находился в семи километрах от ущелья! — Полковник сделал паузу и заключил уже своим обычным трезвым, сдержанным тоном: — Поэтому я ничуть не удивляюсь, что его могли забрать в плен даже в такую ночь. — И он спокойно растянулся на своей койке, повернувшись лицом к Панделе.
В коридоре зажгли свет, и я снова мог видеть лицо капитана. Оно все более и более прояснялось. Он не скрывал удовлетворения, которое доставляло ему наше внимание. А выступление полковника еще больше подбодрило его. Рука с сигаретой двигалась теперь свободней и уверенней. Свет его лучистых глаз стал мягче, теплее и, хотя они все еще устремлены были куда-то в пространство, взгляд их оживился и утратил свою мертвенную неподвижность.
Вошла сестра с огарком свечи, который она прилепила к оконной раме. Раздала всем сахар, печенье, дала каждому по полной жестяной кружке чаю. Не спросив, дала кружку и Панделе. Мы молча выпили чай, погруженные каждый в свои мысли. В купе снова установилась тишина.
Сестра собрала пустые кружки и вышла. Я и полковник улеглись на свои койки в ожидании продолжения рассказа Панделе. Он сидел некоторое время молча, следя безучастно за игрой света на оконном стекле. Снаружи по-прежнему лил дождь, вода журча стекала по стеклу. Темнота стала еще гуще, еще непроницаемей, она походила сейчас на расплавленную смолу. Поезд шел, покачиваясь на рельсах, все более углубляясь в лес. На поворотах вагоны скрипели и кренились то в одну сторону, то в другую. Вскоре фитилек свечки легонько затрещал, пламя еще раз вспыхнуло, и на нас снова обрушилась темнота.
— В такие ночи, — возобновил свой рассказ Панделе, оторвав наконец взгляд от окна, — я большей частью находился среди бойцов на передовой. Что там ни говори, но одно дело, когда ты глазами нащупываешь места, через которые могли бы просочиться немцы, и совсем другое, когда сам лично выбираешь позиции пулеметов. И именно так провел я тот вечер. Потом, по обыкновению, направился в окопы к бойцам и остановился возле группы солдат из придунайских сел. Я сам оттуда и люблю потолковать со своими земляками. Когда расспрашиваешь их о близких, читаешь или пишешь им письма, всегда грустные, полные любви, чувствуешь, как смягчается твоя тоска по родным местам. Мне писать было некому. Мать моя умерла в первый год войны, ее извели тоска и тревога по мне. Я еще не женат…
— Как? Значит, вы не женаты? — грубо перебил его полковник.
— Нет, — отрицательно покачал головой Панделе. — Не женат. Был однажды близок к тому, но это уже другая история, быть может, не менее печальная.
— Простите меня, — смущенно произнес полковник.
— Пожалуйста, — пробормотал Панделе и продолжал: — Вы знаете, как проходят такие ночи на передовой, если не предстоит наступление. В определенный час вдруг смолкают орудия, погружаются в сон пулемёты и только ракеты изредка разрывают вспышками ночную тьму, освещая верхушки сосен. И все же нет-нет да прорвет неожиданно какой-нибудь немецкий пулемет. Прострочит он свою короткую, одиночную очередь, да так близко, что невольно содрогнешься. Он словно предостерегает: «Внимание! Я здесь. Я еще не ушел». Постоишь, прислушаешься к наступившей тишине, знаешь — наш ответ не замедлит и будет позабористей. Сразу вступят трое, четверо зараз. Прострочат громко, отрывисто, разрывая ночную тишину, словно пригрозят: «А ну, только попробуй приблизиться! Не поздоровится! В порошок сотрем!»
Я привык к таким фронтовым перепалкам и люблю их. Умею издали, с командного пункта, определять, готовится ли атака, или бойцы просто забавляются на передовой… Поэтому я очень встревожился в тот вечер, когда, находясь на наблюдательном пункте, услышал неожиданно в лесу, слева от нас, стрельбу. На моем участке фронта, как и на позициях немцев против нас, царило полное затишье. Вы же знаете, так бывает иногда на фронте, — голос рассказчика смягчился. — Словно заключается негласное перемирие между противниками, которое обе стороны обязуются свято блюсти… Ведь и мы, и немцы одинаково нуждаемся в передышке, в отдыхе. За эти короткие промежутки времени пополняют запасы боеприпасов и людские резервы, подтягивают кухни, переправляют раненых в полевые госпитали. Мы делаем вид, что не замечаем того, что совершается у немцев. Важно только не поднимать шума, уважать этот короткий час передышки, когда можно спокойно выкурить сигарету, подумать в тишине или прикорнуть где-нибудь на краю окопа…
В тот вечер, однако, не пришлось мне насладиться затишьем в обществе моих бойцов. За мной прибыл связной, сообщив, что меня ждет на командном пункте капитан Алексе. Алексе Драгомир был офицером разведки нашего полка.
— Я и его знаю, — подскочил на своей койке полковник. — Он был моим учеником в военном училище. Ах, что за парень! — воскликнул он с восхищением. — У него была голова штабиста, но настоящего, не из тех, кто корпит над бумажками. Представьте себе, господа, — обратился он ко всем нам. — Этот Алексе решался вступать в спор по вопросам стратегии и тактики даже с начальником училища, с самим генералом Николау. Вы, может быть, не знаете, кто такой генерал Николау? Офицер высокого класса. И все же Алексе частенько находил лучшие решения, чем он.
— Значит, вы и генерала Николау знаете? — словно не доверяя, спросил Панделе.
— Знаю, — подтвердил полковник. — Не много, думаю, найдется таких генералов в нашей армии. По пальцам можно перечесть. Образованный. Два диплома имеет. Превосходный штабист и сверх всего — человек. Человек с характером в настоящем значении этого слова. Да, потому-то и туго пришлось бедняге в нашей армии! Так вот этот Николау оставил Алексе при себе. «Жаль мне тебя, — сказал он ему. — В другой армии ты бы сделал карьеру, а у нас!..» Сейчас я не думаю, чтобы он это сделал умышленно, но Алексе женился на его дочери, Флорентине. Должно быть, есть уже и дети после стольких лет.
— Есть, — с трудом прошептал Панделе, — то есть были у них… потому что Алексе уже нет в живых.
— Что вы говорите! — воскликнул полковник, потрясенный. — Убит?
— Да, — глухо выдавил из себя Панделе. — И как убит! — с болью вырвалось у него. — Убит по вине этого зверя Ромулуса Катанэ. В сущности, — Панделе крепко прижал руку к груди, — то, что я вам сейчас рассказываю, имеет гораздо большее отношение к Алексе, чем ко мне!
На несколько мгновений в купе установилась тишина. Панделе крепко сжимал рукою лоб. Затем вынул сигарету и нервно закурил.