Тревожные ночи
Шрифт:
— Клянусь, господин капитан.
Я положил перед ним на стол бумагу и велел подробно изложить все, что он нам только что рассказал. Он писал почти час. За это время я приготовился в дорогу, сделал все нужные распоряжения на ночь, передал командование одному из офицеров. Затем вместе с Иордаке и Львиной пастью — в отрепьях, как он был, направился к Ромулусу Катанэ… Наш командный пункт все еще находился в лесу на берегу Грона, в расположении резервного батальона…
Мы добрались туда только к полуночи. Ромулуса Катанэ я застал одного, сидящего перед радиопередатчиком. Увидя меня, он вскочил и стал в бешенстве орать: как я смел войти к нему без доклада. Утихомирился он только тогда, когда
Вынув донесение Львиной пасти, я положил его на стол перед ним и, не спуская с него пистолета, знаком приказал приблизиться и прочесть. С первых же строк он понял, что все потеряно. Но слишком слабые нервы были у этого мерзавца! Не хватило у него выдержки скрыть свое злодеяние до конца. Из трусости ли, со страху ли, но он снова стал бесноваться и кричать, что мы оба предатели, что я и Львиная пасть действовали заодно с Алексе, что показания унтер-офицера — ложь. Может быть, я и стерпел бы — все же он был сейчас в моих руках и участь его была предрешена. Но когда он снова стал поносить Алексе, я не смог совладать с собой. Этого я не мог ему простить! И я всадил в него три пули подряд.
…Он замолчал. Вздох облегчения вырвался из чьей-то груди, не то полковника, не то моей. Затем в купе снова воцарилась тишина.
— В ту же ночь, — глухо продолжал Панделе, — я явился к генералу Николау. Я застал его за работой; он сидел, склонившись над бумагами, с красным карандашом в руке. Увидя меня, он вздрогнул, словно почувствовал, что его ждет что-то страшное. Я молча снял ремень и положил его вместе с пистолетом и портупеей на стол перед ним.
Когда он узнал, что произошло, то схватился обеими руками за голову. Из груди его вырвался такой душераздирающий стон, что, казалось, кто-то полоснул его ножом. Он упал грудью на стол, закрыв лицо руками. Он рвал и метал как безумный. Да, в ту минуту он и был на грани безумия. Придя в себя, он поднялся и шатаясь направился к двери, бормоча:
— Пусть судит тебя кто хочет… У меня больше нет сил.
Снова в купе наступила тишина, но тишина легкая, невесомая, как пушинка.
— Вот как все это произошло, — заключил Панделе тихим беззвучным голосом. — Вот как случилось, что меня направляют в тыл для расследования моего дела военным трибуналом. Я знаю, — в голосе его снова зазвучал металл, — что, если меня будут судить по справедливости, мне бояться нечего. Но даже если меня осудят и придётся умереть, я ни о чем не жалею. Я отомстил за Алексе и Николау, я защитил честь солдата…
Панделе замолчал, на этот раз окончательно. Молчали и мы. В купе проникли первые бледные лучи рассвета, слишком еще слабые, чтобы рассеять ночные тени. Я видел Панделе, как сквозь легкую дымку. Он сидел все также неподвижно, лицо и руки его слабо светились в полумгле.
Полковник вдруг шумно повернулся на своей койке и прошептал словно про себя:
— И я бы его пристрелил!
За языком (Рассказ журналиста)
Дует холодный северо-восточный ветер кривэц. Кружит, метет снег. Все окутано белесой мглой. С подветренной стороны амбара разведен костер. Вокруг толпится народ. Это — крестьяне окрестных сел приехали на приемный пункт сдавать зерно. Костер горит слабо и неровно. Только с одного края он жарко полыхает, и над головами подымаются языки пламени. Люди мерзнут. Даже сидящие у самого костра поеживаются в своих овчинных тулупах и держат руки над огнем. Те же, кто стоят за их спинами, во втором и третьем рядах, жмутся, подняв воротники и засунув
С того края, где вздымаются огненные языки, народ толпится особенно густо. Оттуда слышатся оживленные голоса, иногда взрывы смеха. Тогда люди из задних рядов поднимаются на цыпочки, стараясь разглядеть, что делается у костра, или начинают усиленно работать локтями, чтобы пробраться к говорящим. Но вот голоса смолкают, толпа застывает, слушая. Говорит разбитной парень с веселыми озорными глазами и маленькими черненькими усиками. Он стоит, опершись коленом на пук соломы, возле самого огня. В руке у него кнут. Щегольская меховая шапка лихо сдвинута на одну бровь.
— Приблизился наш фронт в Чехословакии к самой Кремнице. Шагали мы целый день и ни одного фрица не встретили. А вечером остановились в каком-то лесу и только стали окапываться, глядь, немец тут как тут. Набросился на нас и оттеснил назад к самой опушке. Тут уж обосновались по-хозяйски. Вырыли окопы, расставили пулеметы, выдвинули вперед сторожевые посты и даже сосновых веток натаскали, чтобы лежать было удобно…
Крестьяне внимательно слушают парня. Лица у всех напряженные. Особенно бросается в глаза старик, сидящий рядом с ним, широко расставив колени, на кукурузном снопе. В одной руке у него кнутовище, он помешивает им костер и подталкивает в огонь кукурузные початки, другой рукой время от времени проводит по седым свисающим усам. Тулуп, залатанный на локтях, распахнут на груди, меховая шапка сдвинута на затылок, так что видны седые виски. Лицо у старика круглое, гладкое, без морщин, разрумянилось от жара. Глаза весело поблескивают из-под бровей и все время с гордостью останавливаются на рассказчике. Старик то и дело оглядывается на соседей, словно приглашая их разделить свое любование парнем.
— Давай, давай, сынок, — подбадривает он его.
— Ночью, — продолжает свой рассказ парень, — подходит к нашему окопу капитан и спрашивает: «Кто из вас хочет к немцам наведаться?» Сначала никто ему не ответил. Потому сколько нас всего осталось? Горстка. Жмутся ребята, молчат. Кому охота переть ночью в неизвестность? И ведь не только по лесу тащиться, а еще в самое логово к гитлеровцам проникнуть! «Ну, так кто же хочет? — снова допытывается капитан. — Язык нам нужен!»
Всякого мы навидались на этой войне — многие туда уходили, да немногие назад возвращались. Я как подумаю об этом, волосы на голове дыбом становятся и сама каска надо лбом подымается. «Значит, никто идти не хочет? — спрашивает капитан и поворачивается, чтобы дальше идти, к другим окопам. — Выходит, здесь у вас одни трусы собрались!»
Тут выскакивает вдруг из окопа какой-то боец, выступает вперед и кричит: «Я пойду, господин капитан!» Батюшки, я так и обмер со страху. Да ведь это же Барбу Мэкицэ, из нашего села парень, из Команы!.. А капитан его по плечу хлопает, хвалит: «Браво, солдат! Смелости, значит, хватит на то?» «Хватит, господин капитан, — кричит в ответ так же решительно. А потом добавляет уже потише: — Но пусть пойдет со мной и Вангеле Василе, он из моего села…» Это я, значит.
Толпа грохнула, как один человек. Хохотали долго, неудержимо, захлебываясь, подталкивая друг друга. Некоторые со смеху дымом поперхнулись и так раскашлялись, что никак остановиться не могли. Один лишь старик продолжал все так же спокойно ворошить кнутовищем угли в костре и только ухмылялся исподтишка под своими седыми усами — не впервые, видно, слушал он рассказ. А сидевший рядом с ним на тощем мешке, где и зерна-то всего было с две пригоршни, жалкий мужичонка в рваном тулупе — явно из бедняков — так разошелся, что залился пуще всех. Видя, однако, что шум не стихает, он вдруг перестал смеяться и спросил: