Тревожные ночи
Шрифт:
— Что они говорят? — не выдержав, крикнул я капралу и вышел из укрытия, а за мной последовал и Ефтене.
Беженцы снова застыли на месте и стали с испугом оглядываться на деревья, полагая, очевидно, что за каждым из них притаилось по солдату.
— Драпают от немцев! — объяснил мне Илиуцэ. — Только им да еще нескольким семьям удалось бежать. Всех остальных немцы вытаскивают из домов и угоняют неведомо куда… Чех говорит, в наказание за то, что крестьяне отказались рыть для них окопы и укрытия. Отсюда все и пошло… Немцы подожгли село… Но он не думает, чтобы они из него ушли…
Мы коротенько посовещались втроем. Решили просить чеха довести нас до опушки. Может, удастся и кое-что выведать от него о силах и укреплениях немцев в селе. Оба мои спутника были крепкие мужественные ребята, и я доверял им, как себе. Ефтене внешностью походил на нашего нового знакомца, чеха. Был такой же рослый и плечистый, как тот, и такой же сумрачный и молчаливый. Как боевой товарищ он не имел себе равного. Смелый и надежный, он обладал большой душевной силой. Я всегда брал его с собой, когда предстояло опасное задание, вроде сегодняшнего, чтобы было на кого опереться в трудную минуту. Брал я всегда с собой и Илиуцэ: маленький капрал был хитер, как бес, и умел всегда так повести дело, что немцы оставались в дураках.
Оставив женщин дожидаться его в лесу, чех повел нас к опушке. Страшное зрелище предстало нашим глазам. Вся часть села, примыкавшая к этой стороне леса, пылала. Дома горели ровно, изредка взметая огненные языки, освещая ночь кровавым заревом; некоторые уже догорали и с шумом рушились у нас на глазах. Над селом висело тяжелое черное облако. Оно медленно двигалось в сторону леса. Пахло дымом и гарью.
Уж насколько сильный и крепкий был наш проводник-чех, но и он не выдержал: увидев свой домик на окраине, пылающий, как свечка, разрыдался. Его неподдельное горе так тронуло нашего добряка Ефтене, что он даже нарушил свою обычную сдержанность и, подойдя, потрепал чеха дружески по плечу, шепнув:
— Ну, полно! Радуйся, что уцелел. Построишь другой.
Банды вооруженных гитлеровцев выволакивали из домов людей и сгоняли их на дорогу. Над селом неслись крики и плач женщин и детей. Иногда их покрывали одиночные винтовочные выстрелы или короткие автоматные очереди. Долго смотрел я в бинокль на пожар внизу. Немцы вели людей группами по дороге, пока они не исчезали в темноте, окутывающей другую часть села, не охваченную пламенем. «Куда они ведут их? — спрашивал я себя. — Ведь они сейчас отступают. Едва держат фронт. Нет, не смогут они тащить их с собой слишком далеко, это бы затруднило им бегство… Они их расстреляют, — вздрогнул я. — Я уверен, что они их расстреляют!»
В эти последние недели войны немцы совсем озверели. Они не считались больше ни с кем и ни с чем. Жгли, грабили, уничтожали все, что попадалось им под руку. Убивали всех без разбору. Как голодные, взбесившиеся псы или раненные насмерть хищники, они бросались на все живое. Если бы было в их силах, они уничтожили бы самую землю, чтобы вместе с ними погибло все… На днях мне пришлось столкнуться со страшным злодеянием фашистов в одном из освобожденных чешских сел. Наши отрезали гитлеровцам путь к отступлению. Те кинулись на дорогу, которую сами раньше заминировали. Изверги погнали перед собою жителей села, чтобы те своими телами открыли им проходы в минных полях… И этих они уничтожат так же зверски! Загонят в какую-нибудь ложбину или куда-нибудь на берег реки и расстреляют.
Я сделал чеху знак, что он может идти. Илиуцэ объяснил ему, что наши находятся по другую сторону леса и поэтому им нечего больше бояться. Чех ушел, непрестанно оглядываясь, пока родное пепелище не скрылось за деревьями.
Мы продолжали наблюдать за селом. Немецкие банды постепенно растекались, выстрелы все больше удалялись. Пожар стихал. Немногие еще оставшиеся дома догорали. Ночь окутала сожженное, притихшее село черным непроницаемым покровом.
Слишком много ужасов пришлось нам повидать на этой войне, чтобы нас могло особенно взволновать всякое новое проявление жестокости немцев. Но мысль, что население целого села могло быть так, ни за что ни про что, расстреляно гитлеровцами, переворачивала мне душу.
— Илиуцэ, — обратился я к капралу. — Отправляйся немедленно в батальон. Доложи командиру все, что мы здесь видели. Скажи, что село сгорело и что немцы, очевидно, покинули его. Сообщи о том, что они забрали с собой все гражданское население… Спеши, — добавил я повелительно, — может быть, наши сумеют начать атаку уже сегодня ночью.
После того как Илиуцэ скрылся в лесу, мы с Ефтене уселись на землю наблюдать за тем, что делалось внизу, я — у самой опушки, чтобы не выпускать из поля зрения село, он — немного сзади, чтобы одновременно следить и за лесом. Пожар прекратился, село лежало перед нами черное, обугленное, будто вымершее. Только с другого его конца, не тронутого пожаром, доносился неясный шум передвижения немцев. Да изредка потрескивали выстрелы и пробегала над домами зеленоватая сверкающая нить трассирующих пуль.
Меня одолевали сомнения: я не был уверен, что правильно разгадал намерение немцев. Действительно ли они покидали село? Я продолжал поэтому внимательно следить за всем происходящим внизу. Вот от одного, еще не догоревшего дома возле церкви, возвышавшейся как раз посередине села, отделилась какая-то тень. Человек стремглав бросился бежать вверх по улице, по направлению к нашему лесу. «Беги, беги, браток, — мысленно подбадривал я его. — Здесь ты будешь в безопасности!» Но, очевидно, его, как и меня, обманула эта кажущаяся тишина. Неожиданно раздалась короткая пулеметная очередь, и беглец, словно споткнувшись о что-то, кувырком полетел на землю. «Выходит, немцы не ушли из села, — мелькнула мысль. — А может, они вовсе и не собирались из него уходить?» Да, так оно и было на самом деле. Через некоторое время я в этом убедился окончательно. С противоположного, нетронутого пожаром края села стали спускаться вереницы немцев и рассеиваться среди развалин. А затем по главной улице, прорезавшей село вдоль, проползло несколько пушек, подталкиваемых сзади солдатами. Все было ясно — немцы не только не покинули село, они здесь закреплялись. И часть села они спалили и жителей повыгнали из домов именно для того, чтобы обеспечить спокойствие и безопасность своему фронту.
Поэтому и получилось, что, когда наши, оповещенные Илиуцэ, форсированным маршем подошли к селу и попытались занять его с ходу, гитлеровцы открыли по ним ураганный огонь из винтовок и автоматов. Позиции немцев были хорошо укреплены и расположены дугой по дальнему краю села. И в ближней сожженной его части имелись у них многочисленные пулеметные гнезда и укрепления. Два тяжелых пулемета стучали так близко от опушки, что мне пришлось укрыться за дерево. Но таким образом немцы обнаружили все свои огневые точки.
Столкновение с немцами было столь же бурным, как и коротким: наши первыми прекратили огонь и укрылись в наспех вырытых окопах на окраине села. Внизу над селом и скрытыми во тьме окопами снова воцарилась тишина. Только время от времени сверкали среди развалин горящие угли, словно покинутые костры.
К полуночи вернулся Илигцэ, а с ним пришел и командир батальона, майор Диакону. Это был боевой командир, воин по призванию. Он, как говорится, держал батальон «в руках». Не терпел ни малейшего послабления воинской дисциплины, муштровал и наказывал без разбора каждого, кто ее нарушал. И все же люди уважали и даже любили его, а бойцы других подразделений завидовали нам. Так же неукоснительно требовал он и соблюдения правил ведения боя. Ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не прощал их нарушения. Отказывался начинать боевые действия, если они были плохо подготовлены и не обеспечены мощной огневой поддержкой, или если в их основе не лежал какой-нибудь тактический маневр, который был бы неожиданным для немцев.