Три билета до Эдвенчер

Даррелл Джеральд

Между тем муравьед с шипением и фырканьем прод жал скакать по равнине, топоча своими короткими лапам по испекшейся на солнце земле. Фрэнсис вновь настиг и крутанул два-три раза веревкой, набросил ее точно на передние лапы животному и затянул как раз в тот момент когда она соскользнула к его пояснице. Мгновение спустя Фрэнсис соскочил с лошади — и вот уже муравьед на бешеной скорости волочит его за собой по густой траве. Попросив Боба придержать наших лошадок, я присоединился к Фрэнсису, и теперь мы оба болтались на конце веревки. В толстых кривых ногах муравьеда и его косматом теле заключалась невероятная сила, и, как мы ни старались дружными усилиями удержать его, ничего у нас не выходило. Фрэнсис, с которого градом катился пот, оглянулся назад и возгласом указал на что-то позади меня. Я не верил глазам своим — примерно в сотне ярдов стояло небольшое дерево, единственное на многие мили вокруг. Судорожно хватая воздух, мы каким-то образом умудрились приволочь к нему муравьеда. Добравшись до дерева, мы, напрягая последние силы, затянули-таки еще одну петлю вокруг

туловища разъяренного животного, а потом стали привязывать свободный конец веревки к стволу.

Не успели мы закрепить последний узел, как раздался предупреждающий вопль Фрэнсиса — ему явно бросилось в глаза что-то нехорошее в ветвях дерева. Я поднял глаза, Я и… о ужас! В каких-нибудь двух футах над моей головой Я висело осиное гнездо размером с футбольный мяч. Вся населявшая его колония вылезла наружу, и сказать, что настроены осы были крайне агрессивно — значит ничего не сказать. От рывков пытавшегося удрать муравьеда деревце раскачивалось, как от ураганного ветра, и не следует думать, что осам это нравилось. Мы с Фрэнсисом тут же молча ретировались. Увидев, что мы отступили, муравьед решил немного передохнуть и уж потом заняться кропотливым трудом по освобождению от веревок. Деревце перестало качаться, и осы успокоились.

Мы вернулись туда, где стоял Боб с нашими клячами, и распаковали снасти, предназначенные для ловли муравьедов: два больших мешка, моток толстой бечевки и несколько кусков каната. Вооружившись всем этим, а также складным ножом Фрэнсиса (каковой отлично сошел бы за орудие убийства), мы снова направились к дереву. И как раз вовремя! Буквально на наших глазах муравьед скинул себя последнюю петлю и спокойненько вразвалочку подпал по саванне. Я оставил Фрэнсиса отвязывать лассо от осиного дерева, а сам, не жалея ног, бросился догонять нашу бесстрастно уходящую добычу, лихорадочно завязывая на бегу скользящую петлю. Подскочив к зверю сбоку, я попробовал накинуть ему петлю на голову — промах! Вторая попытка — результат тот же! Так повторялось несколько раз, пока муравьед не решил дать понять, что ему хоть и дорого мое внимание, но он от него малость подустал. Он неожиданно замер на месте, повернулся и встал на задние лапы, глядя мне прямо в глаза. Я тоже остановился, напряженно следя за ним, в особенности за могучими шестидюймовыми когтями, которыми вооружены его передние лапы. Он завертел длинным носом, фырча и уставя на меня свои миниатюрные глазки-пуговки, — мол, ну-ка подойди поближе! Я же, отнюдь не собираясь сталкиваться с ним лоб в лоб, обошел его кругом. Он тоже поворачивался вокруг своей оси, готовясь пустить в ход когти. Я еще раз нерешительно попытался накинуть ему на голову петлю, но в ответ он так яростно замахал своими когтистыми лапами, неистово шипя и фырча, что я посчитал за наилучшее дождаться Фрэнсиса, у которого как-никак было настоящее лассо.

«Дьявольская разница, — подумал я, — любоваться животным через прутья решетки в ухоженном зоопарке или пытаться поймать его с помощью жалкого обрывка веревки!» Со своей позиции я мог наблюдать, как Фрэнсис все еще возится, отвязывая лассо, и при этом умудряется не спровоцировать ос к нападению.

Между тем муравьед уселся на хвост и принялся важно счищать могучими когтями травинки со своего длинного носа. Я заметил, что всякий раз, когда он шипел или фыркал, его пасть извергала струю слюны, которая повисала Длинными клейкими нитями, похожими на нити паутины, только гораздо толще. Когда он скакал галопом по равнине, эти клейкие нити волочились за ним по земле, и по пути к ним прилипали всяческие травинки и веточки. Когда же он, разгневавшись, энергично тряс головой, нити с налипшим на них мусором обвивались вокруг его носа и плечей, да так и застывали, словно смола. Теперь же он, по-видимому, пришел к заключению, что идеальный способ использовать возникшую передышку — это умыться и привести себя в порядок. Почистив свой длинный серый нос так, что любо-дорого посмотреть, он потерся плечами о траву, чтобы удалить с них клейкую слюну. Затем он встал, по-собачьи забавно встряхнулся и побрел к зарослям высокой травы столь невозмутимо и спокойно, как будто столкновение с вооруженными лассо людьми — так ничего не значащий эпизод в его жизни. В этот самым момент ко мне с веревкой наготове подскочил Фрэнсис, изрядно запыхавшийся, но пощаженный осами. Мы помчались вдогонку за муравьедом, который по-прежнему вразвалочку, невозмутимо шествовал по саванне. Заслышав наше приближение, он снова сел и обреченно посмотрел на нас. Теперь, когда нас стало двое, преимущество было не на его стороне. Пока я отвлекал его внимание, Фрэнсис подкрался с тыла, набросил петлю ему на плечи, туго затянул поперек живота — и вот он снова срывается с места в карьер, волоча нас за собою на веревке по густой траве! Так он и таскал нас с полчаса по саванне то туда, то сюда, но в конце концов мы исхитрились обвязать его веревками, словно рождественского индюка, так что он не в силах был пошевелиться. Запихав добычу в большущий мешок, мы, довольные собой, достали по сигаретке — после такой бешеной гонки курить хотелось, и еще как!

Но тут вышла новая неувязка — все лошади как одна решительно взбунтовались против нашего желания погрузить на них мешок с муравьедом. Ситуация усугублялась тем, что при каждой нашей попытке взвалить им на спину мешок оттуда раздавалось такое яростное и громкое шипение, которое вывело бы из себя и самую смирную лошадку. В конце концов мы вынуждены были оставить наши попытки, так как лошади явно подавали симптомы коллективного психоза. После длительных раздумий Фрэнсис объявил, что единственный выход из создавшегося положения — это если я поведу его лошадь, а он потащит муравьеда на спине. Признаться, меня взяло сомнение, сдюжит ли он — мешок был чудовищно тяжел, а до Каранамбо было как минимум восемь, а то и девять миль пути. Но все же я помог взвалить мешок ему на спину, и мы тронулись в путь. Фрэнсис доблестно шагал вперед, но пот с него катился градом, а ноша, отчаянно ворочаясь в мешке, всячески отравляла ему жизнь. Послеполуденное солнце жарило, словно печь; не было ни малейшего ветерка, который подул бы на лоб нашего геркулеса-муравьедоборца. Внезапно он начал что-то бурчать про себя… Потом отстал от нас на полсотни ярдов… Мы преодолели еще с полмили по извилистой тропе, когда Боб оглянулся назад.

— Что с Фрэнсисом?! — удивленно спросил он.

Я обернулся и увидел, что наш вожак положил муравьеда на землю и все ходит и ходит вокруг него кругами, размахивая руками и что-то возбужденно вещая.

— Ну, началось… У меня такое впечатление, что у него поехала крыша… — сказал я.

— Да в том-то и дело, что нет! Ну-ка, подержи секундочку лошадь, я сбегаю погляжу, что с ним такое.

Я помчался туда, где Фрэнсис продолжал свой разговори с муравьедом. При моем появлении он не только не прервал его, но даже не соизволил поднять глаза. По выражению его лица и дикой жестикуляции я догадался, что он поминает муравьедову бабушку, дедушку и в бога душу мать во всех выражениях, какие только встречаются в диалекте мунчи. Предмет его поношений только бесстрастно смотрел на него, чуть-чуть пуская пузыри из носа. Но вот, истощив весь свой лексикон, Фрэнсис замолк и скорбно воззрился на меня.

— Что случилось, Фрэнсис? — спросил я, пытаясь успокоить его и в то же время понимая, что этот мой вопрос чисто риторический: что с ним творилось, мне было предельно ясно. Переводя дух, Фрэнсис обрушил на меня бурный словесный поток. Как я ни прислушивался, мое ухо могло различить только одно слово, казалось не имеющее никакого отношения к делу: не то «футбол», не то «волейбол», и наконец я расслышал четко: бубол. Лишь через довольно продолжительное время до меня дошло, что от нас хочет Фрэнсис: один из нас пусть покараулит муравьеда, а двое других поедут на ферму — тут он указал на крохотное пятнышко на горизонте — добывать совершенно необходимый нам предмет бубол. В надежде найти на ферме человека, хоть сколько-нибудь владеющего английским, я согласился с этим предложением и помог ему отнести муравьеда в тень под ближайшие кусты. Затем я поскакал к Бобу объяснить ситуацию.

— Слушай, покарауль-ка муравьеда, а мы с Фрэнсисом поскачем на ферму и добудем бубол, — сказал я.

— Добудете буб… что?! — с изумлением спросил Боб. — у тебя заодно с Фрэнсисом сдвиг?

— Да что ты, дружище! Нам нужен бубол, — поправил я.

— А это еще что за хреновина?

— Не имею представления. Наверное, какой-нибудь транспорт.

— Твоя идея или Фрэнсис надумал?

— Фрэнсис. Он говорит, что это единственный выход.

— Ладно. Но что такое бубол, в конце концов?

— Да почем я знаю, дружище! Будь я лингвистом, я бы решил, что это какой-нибудь футбол. А по логике вещей… Наверное, какая-нибудь тележка. Во всяком случае, на ферме должны быть люди — может, помогут.

— Ну да, а я тем временем подохну от жажды или буду растерзан муравьедом, — горестно сказал Боб.

— Что за чушь! Муравьед так надежно запакован в мешок, что никуда не вырвется. А насчет попить не беспокойся — на ферме что-нибудь раздобуду.

— Если ты вообще доберешься до фермы. Ты что, не понимаешь — Фрэнсис сейчас в таком состоянии, что, пожалуй, еще потащит тебя на четырехдневную прогулку до самой бразильской границы! А впрочем… Черт с ним, я уж пожертвую собою ради твоей высокой миссии!

Но все же, когда мы с Фрэнсисом тронулись в путь, он крикнул вдогонку:

— Смотри, не забывай — я приехал в Гвиану заниматься жи-во-пи-сью, а не работать сторожем при этих чертовых муравьедах! Да постарайся раздобыть попить — если окочурюсь тут от жажды, то это останется на твоей совести!

…Как мы добирались до фермы, лучше не вспоминать. Фрэнсис погнал свою лошадь, словно ветер; моя же, очевидно сочтя, что мы возвращаемся домой насовсем, старалась не отставать. Казалось, не будет конца этой бешеной гонке, но вот я услышал лай собак, и мы, галопом влетев в ворота, остановились перед длинным низким домом — я на мгновение почувствовал себя героем ковбойского фильма-вестерна, и почти ожидал, что вот сейчас увижу вывеску салун «Золотой песок». Тут на пороге появился премилый старик-индеец и поздоровался со мною по-испански. Я не нашел ничего лучшего, как ответить ему глупой Улыбкой, и последовал за ним под благословенную тень и прохладу дома. На невысокой каменной кладке, выполнявшей роль стены, сидели двое диковатого вида юношей и изящная девушка; один из юношей занимался тем, расщеплял палку сахарного тростника и бросал куски трем голеньким детишкам, ползавшим по полу. Я уселся на низкую деревянную скамейку, и вскоре девушка принесла мне чашку кофе — я, донельзя измученный жарой и жаждой, ни о чем лучшем и мечтать не мог. Пока я потягивал кофе, старец вел со мною продолжительную беседу на смеси английского и весьма скверного испанского. Наконец появился Фрэнсис и повел меня в поле, на котором пасся самый натуральный, здоровенный бык.