Три глотка одиночества
Шрифт:
Но однажды Дарм, Матготты и Кохантин вступили в союз и пошли против Королевского Дома Гольц. Они все так мечтали о власти, так жаждали преклонения самых сильных, самых достойных… И еще они хотели крови, горьковатой и неправедной крови Священной Династии. И они ее получили, слышишь, получили, Анна! Никто не ушел от расправы. И твой отец, и братья, и сестры, и твоя старая бабка – такая же полоумная как и ты, и твоя мать в их числе… О, с Карой им пришлось помучиться долго, многих из убийц унесла она с собой в могилу, и потомки уцелевших до сих пор почитают ее как мстительную богиню войны в обличие смертной. А когда все закончилось, знаешь, что
Господи, Элеонора, как же все могло так случиться… Как же могло это произойти – то, что тебя стала смешить бойня, устроенная из-за власти, больных амбиций и чужих честолюбий? Неужто они причинили тебе столько непрощаемой боли?
Неужели тебе забавно рассказывать все это мне, той, чья семья погибла в несправедливой и страшной войне? Неужели?..
Нет, я не верю.
Прости, но я не могу во все это поверить. Это только страшный сон, и он кончится – скоро. Очень скоро этот сон кончится.
– …Они так и не смогли решить, кто же будет достойнейшим! Кого можно будет без опасений посадить на Королевский Престол и кем можно будет спокойно и без особых усилий дергать за ниточки. Раньше подобной ситуации не было. Настоящими королями никто никогда не помыкал, но настоящий король пугал всю это толпу до дрожи в коленях. После бесконечных споров, интриг и дипломатических реверансов, которые так любит вся эта свора, решено было оставить Королевский Престол пустующим – как бы временно, но с перспективой как можно более длительного сохранения подобного положения дел. Большинство ярых претендентов на трон погибло в войне с Домом Гольц и возразить уже не могло. Нашлись и новые сторонники монархического порядка, но их голосам недоставало уверенности и дерзости, это были только хвастуны, дураки да самозванцы, которых дома никогда не потерпели бы над собой… Таким образом решено было установить перемирие, вечный пат, длящийся уже очень долго… Неограниченная свобода. Абсолютная анархия. Домам это нравится, они всегда любили дым вольных костров на недолгих стоянках…
Она махнула рукой. Этот порывистый, какой-то обреченный жест рассеял немного туман, окутавший мою голову. Я не очень твердо поднялась с места, на котором сидела. Колени дрожали. Руки, впрочем, тоже, но хоть черные круги перед глазами не плясали – и на том спасибо.
– Я не виновата ни в чем из того, в чем… в чем ты меня теперь обвиняешь. И не нужно меня ненавидеть – я того не стою, поверь… Только скажи – это правда? Все то, что ты сейчас рассказала?
Какие же все-таки глубокие и какие голубые у нее глаза! Когда она распахивает их вот так широко, кажется, что это открываются окна в какой-то другой мир, где нет места ненависти, отчаянию, подлости и пошлости, обрыдшей необходимости иронизировать даже в момент своего последнего вздоха…
Но, как видно, это все неправда, и такой мир не существует, и нужно как-то жить дальше, а не восхищаться глазами женщины, которая
Впрочем, не такой уж и адской была эта боль – то ли от первоначального шока, то ли от какого-то болезненного гуманизма: я догадывалась, чем может быть вызвана вся эта мерзость души, и втайне сочувствовала Элеоноре. Но руки у меня точно дрожали, и хотелось закурить – явный признак стрессовой ситуации, вообще-то с сигаретами близкого знакомства я не вожу…
– Я тебе не лгала.
Звук этой фразы почти как пощечина, в тоне одно сплошное презрение, которого я, как видно, почему-то заслуживаю.
– Ты не лгала, ну что же, спасибо… Это на самом деле так любезно с твоей стороны… Но, знаешь, ты все-таки немного не того человека выбрала, так что твои слова бьют не по адресу…
Я улыбаюсь, стискивая до боли зубы.
– Ты много сказала сейчас, может быть, что все это правда, а, может быть, что и нет. Спасибо тебе за все, что ты теперь сказала и о чем промолчала, спасибо за все, что ты для меня сделала и чего не сделала. Ты была добра… даже очень. Я этого не забуду. Через час меня здесь не будет, я очень на это надеюсь… И я… я пойду соберу вещи, наверное.
Вот тут-то все оно и случилось. Словно в замедленной съемке, тихо, неспешно, неестественно подогнув колени, Элеонора сползла на пол. Так же тихо, безнадежно и отчаянно зарыдала. Не стесняясь слез и не выставляя их напоказ, понимая, что какой-то важный предел был перейден – бесповоротно, без надежды на возращение назад.
– Ну, я же не сейчас уйду, не надо так убиваться, не стоит. Видишь же, я уже ухожу…
Я хлопнула дверью.
Постояла немного перед закрытой комнатой, подумала, прислушиваясь к доносившемуся даже сюда плачу.
Эх, как бы сейчас пригодился бы искрящийся, граненый стакан воды. Или водки. Водки, в общем-то, было бы даже лучше…
Я подумала еще немного. Поудивлялась своей до колик нелепой судьбе.
И пошла обратно.
***
Она просила прощения и только тихо плакала, уткнувшись в мои туго обтянутые синей джинсой колени. Я гладила Элеонору по голове, утешала, называла ласковыми именами… Она плакала еще горше и почти ничего мне не отвечала. А когда она встала с колен, и все закончилось, то сказала:
– Я буду твоим другом, если ты только этого хочешь. Я пойду за тобой, куда ты позовешь, и я буду тебе верна. Я знаю, что тебе нужна моя помощь. Но я пойму, если ты откажешься от нее.
– Ну и зачем столько громких слов, Элеонора? – попыталась малодушно отвертеться я. – С чего ты взяла, что мне понадобится помощь?
На мгновение она стала прежней, насмешливо сверкнула голубыми глазами.
– Я все-таки кое-что еще вижу, не так много, но линии твоей судьбы различаю довольно четко…
Я не сразу нашлась что ответить.
– Конечно же, ты будешь моим другом, если захочешь, дружбу не принято отвергать. Но тебе не кажется, что ты слишком уж перегибаешь палку? Я ведь не сделала ничего такого, чем заслужила бы твою преданность.
– Нет, – сказала она. – Нет, неправда. Был один шанс на тысячу, что ты поведешь себя так, как ты себя повела, и поэтому теперь все по-другому. Я никогда тебя не предам, вот увидишь.
Я, соглашаясь, кивнула и подумала о том, как же она жила раньше, если всего одно проявление сочувствия и милосердия вызывает у нее такой шквал эмоций. Должно быть, это была скверная жизнь.