Три сердца, две сабли
Шрифт:
Я глянул искоса на Евгения: он сдерживал в себе разные дерзости. Видно было, что наш поединок стоит для него важнее прочих неприятностей.
– Но надеюсь, за одним столом вместе со всеми им позволено находиться? – Вот удивительно: Полина уже начала просить за нас!
– Разумеется, сударыня, – кивнул капитан и сказал с особым нажимом: – Они же не под арестом… Разве что на разных концах стола.
– Вот северный флигель, вот южный, – изящным жестом указала хозяйка усадьбы. – Между ними довольно ли станет расстояния, чтобы весь дом не загорелся от близости сих господ офицеров друг к другу?
Она вновь так мило зарделась,
– Вполне, – кашлянув, сказал капитан.
– Что ж, милости прошу, вступайте в мой дом, я сама покажу вам ваши пристанища, – пригласила нас Полина Аристарховна.
Так вот и получилось, что в ее гостеприимный дом первыми из непрошенных гостей вошли командир французского гусарского эскадрона, капитан Фрежак, а следом за ним два опальных, подверженных трибуналу офицера. Воображаю, как смотрели нам в спины прочие чины. Уже в ту минуту мы оба нажили себе еще полдюжины врагов.
Капитан шел впереди с Полиной, декламируя комплименты.
– Скверный вы, однако, разведчик, из начинающих, – явно пользуясь глухотой капитана, обратившегося в токующего тетерева, прямо в дверях шепнул Евгений мне в ухо, едва не опалив его своим дыханием.
Он испытывал меня! Что ж!
– Добавляете повод к поводу, – живо ответил я, собрав все свое хладнокровие.
– Отнюдь нет, – привычно усмехнулся он. – Напротив, спасаю. Только что вы совершили то, чего не смог бы совершить ни католик, ни безбожник. И тем едва не погубили себя и наш поединок. Благодарите, что прикрыл вас…
Признаться, он крепко обескуражил меня. Я стал горячечно соображать, какую же опасную оплошность успел совершить. И похолодел.
Еще одна деталь усадьбы была крайне необычной. Прямо над входом дома, как на въезде в монастырь, находилась небольшая икона. То была икона Божьей Матери «Умягчение злых сердец», она же «Семистрельная». С детства эта икона вызывала во мне самое острое чувство. Невыносимо было смотреть на Богородицу, пронзенную стрелами. В храме я всегда старался держаться подальше от этой иконы, а при случае проходя мимо, закрывал глаза и во тьме начинал мелко креститься. Выходит и здесь, на пороге сего дома, я по меньшей мере один раз перекрестился. Порученец самого императора Наполеона Бонапарта, француз от концов волос до сапожного каблука, лейтенант Александр Суррей, перекрестился по-православному справа налево! Вот уж воистину Бог уберег, послав вкупе с Ангелом-хранителем сего француза, коего еще надобно было убить, сведя земные счеты.
Поблагодарить Евгения я не успел. Капитан Фрежак развернулся к нам фронтом и сурово заговорил:
– Обещайте мне, что не станете приближаться друг к другу менее, чем на десять шагов.
Мы невольно переглянулись, как друзья-заговорщики.
– Клянемся, – сказал я, видя, что гордый Евгений не склонен давать никаких клятв даже под угрозой немедленного расстрела.
– …пока мы в ваших руках, капитан, – добавил свое условие Евгений.
– Пусть будет так, пока вы в моей власти, лейтенант, – утвердил капитан, уже явно питая к Евгению ненависть старого и опытного, а посему сдержанного на всякую ненависть вояки. – На завтраке и вообще за общим столом вам присутствовать позволено. – И подмигнул мне. – Обоим. Благодарите хозяйку.
Мы рассыпались в самых искренних благодарностях перед беспримерной Полиной Аристарховной. Счетов к Евгению у меня прибавилось,
Нас немедленно развели по комнатам, расположенным в противостоящих друг другу флигелях. Вообрази, любезный читатель: мы могли встать перед раскрытыми окнами и приветствовать друг друга… даже и стреляться при случае – расстояния хватило бы на излет пуль из двух славных стволов Лепажа. Конечно, не пятнадцать шагов, а поболе, но все же… для утоления жажды чести довольно.
Об обстановке дома скажу не много. Меня сразу удивила новизна всего, что бросалось в глаза. Прекрасные штофные обои. Предметы немалой стоимости. В предоставленной мне комнате, разумеется, ничего особенного, но в гостиных и парадной столовой я увидел весьма дорогие предметы в новомодном императорском стиле – empire, – сего воинственного и величественного римского духа, возрожденного мастерами Персье и Фонтеном. Сии предметы обстановки совсем недавно, по подписании Тильзитского мира, привезли не иначе как из Парижа. Я был смущен: неужто хозяева усадьбы и вправду были искренними поклонниками Бонапарта? Но ведь тогда и встреча должна была стать иной, без угроз и условий. Что-то не укладывалось в моем разумении и усиливало тревогу.
Завтрак же был великолепен! Если бы не помнить партизанских угроз и кондиций, на первый взгляд казалось, что происходит долгожданный прием войска, вернувшегося из похода. Полина Аристарховна, разумеется, возглавляла стол, одетая в новое платье, более скромное, чем при первой встрече эскадрона, однако придававшее ей более свежего очарования. Капитан Фрежак был усажен по правую ее руку. Мы с Евгением, как и было предупреждено, были рассажены на дальних сторонах стола овальной формы. Однако хозяйка… коротко говоря, глаза у нее разбегались, а офицеры иногда поглядывали на нас искоса так, будто мы оба были внезапно свалившимися на их головы кредиторами.
Первый тост за императора Франции был неизбежен.
Капитан Фрежак поднялся. Бравые офицеры грянули дружно «Vive l’Impereur!». И тут произошло нечто неожиданное. Послышался шум – и в южных дверях столовой появился в домашнем стеганом халате, наброшенном на исподнее, в одном тапочке и то на босу ногу, величественно-обвисший Аристарх Евагриевич Верховский собственной персоной. Как он дошел, доковылял, будучи наполовину парализованным, одному Богу было известно и крепкой при нем служанке, которая теперь смотрела страшными глазами на дочь помещика, ожидая всяких кар за то, что не смогла удержать барина в постели. В умоляющем ее взгляде можно было прочесть: «Убейте, ничего не могла поделать!» – Единственное, что она «поделала» – завязала пояс хозяйского халата, а потерю тапочка по дороге в приступе ужаса даже не приметила.
Все оцепенели.
– L’Impereur… ici… ici… – с превеликим трудом и в то же время с неким болезненным воодушевлением выговорил Аристарх Васильевич, привалившись плечом к косяку и бессмысленно поводя глазами, будто не в силах никого разглядеть определенно.
Двух мгновений хватило Полине Аристарховне, чтобы собрать воедино волю, чувства и мысли.
– Извините меня, господа, – очень сдержанно сказала она и поднялась из-за стола. – Это мой отец, он очень болен. Извините и его.
– Теперь вы понимаете, почему я не могла представить его вам и пригласить на завтрак, – добавила она через плечо, уже подлетая к отцу.