Три версты с гаком
Шрифт:
Тридцать первого декабря приехал на «газике» Алексей Иванович Мыльников и увез к себе, заявив, что вся его семья и друзья не велели возвращаться без Артема.
Праздник прошел великолепно, а утром первого января они уехали на тихое, занесенное снегом озеро. К обеду уже была готова окуневая уха, сваренная прямо на льду. Алексей Иванович оказался на диво гостеприимным хозяином. Там, на зимней рыбалке, он и сообщил Артему ошеломляющую новость: с весны приступает к капитальному ремонту дороги. Осинский дает бульдозер, скрепер и построит бетонный мост через Березайку. Обо всем этом они договорились в райисполкоме. Артем торжественно заявил, что это не только для него, но и для всех смеховцев самый лучший новогодний подарок. И на
радостях прибавил, что уже давно мечтал написать маслом портрет
В это февральское утро Артем встал, когда еще было темно. На столбе, освещая белые изоляторы, горела электрическая лампочка. Значит, еще нет восьми. Ровно в восемь приходит Леха-электрик и выключает уличное освещение. Сквозь замерзшие окна просачивался тусклый рассвет.
Позавтракав и затопив печку, Артем вышел на улицу. В черном дедовском полушубке и высоких серых валенках, он сейчас ничем не отличался от смеховцев. У поселкового еще с вечера были свалены длинные неотесанные бревна. Носков, Леха-электрик, сосед Кошкин и Леха-телеграфист дружно взваливали на плечи бревно. Получилось так, что крепыш Леха-электрик взвалил на себя комель, а Леха-телеграфист — вершину. Председатель и Кошкин оказались в середине. Оба Лехи-коротышки были примерно одного роста. Кошкин гораздо выше, а Кирилл Евграфович просто великан рядом с ними. Когда они вчетвером понесли бревно к сараю, Артем не смог удержаться от смеха: бедный Носков вынужден был присесть и, раскорячив и так кривые ноги, выделывать такие замысловатые па, будто танцор из ансамбля песни и пляски.
Сбросив по команде Лехи-электрика бревно на две положенные на снег жердины, они пошли за следующим. Тут Кирилл Евграфович увидел ухмыляющегося Артема,
— Чего зубы скалишь? Лучше бы подсобил. Нынче в поселке субботник.
— В таком разе мы свое для обчества отработали... — Оба Лехи стряхнули с плеч древесную труху и степенно направились в сторону сельпо.
— Вот- ведь избаловался народ, — сказал Носков. — Пальцем не пошевелят бесплатно!
Он подышал на скрюченные пальцы и достал папиросы. В длинной кавалерийской шинели, с обветренным худым лицом и усталыми глазами, он напоминал буденновца времен гражданской войны. Если бы вместо серой солдатской ушанки ему на голову остроконечный шлем с красной звездой, на шею башлык да сбоку длинную саблю — буденновец и буденновец. Глядя на него, Артем подумал, что нелегкая это работа быть председателем поселкового Совета. Прав не так уж много, а обязанностей и спросу хоть отбавляй. Редкий день не выскажет кто-нибудь своих претензий председателю: или дотошный пенсионер, которого обвесили в магазине, или работник спиртзавода, утверждающий, что его незаконно уволили, или недовольный, что вовремя не представили сводку, работник райисполкома. И каждому нужно дать ответ, объяснить, оправдаться. Ругают Кирилла Евграфовича по любому поводу, а как выборы, так снова выбирают своим председателем. Даже Артему сейчас уже невозможно представить себе поселок без Носкова. Встает он утром, а уж в окно видит длинную фигуру Кирилла Евграфовича, толкующего о чем-то с односельчанами. И вечером мерцает его папироса у крыльца, на ступеньках которого сидят люди. Не любит он в конторе торчать, за что частенько достается от районного начальства. Как срочный вызов, так бежит кассир Настенька по поселку разыскивать председателя.
Да разве мало дел у председателя? Все заботы поселка — его заботы. Осенью сгорел дом у.Нади-сироты. Так и не выяснили отчего. Может, проводка загорелась, или искра из трубы попала в сено, что было навалено у сарая. Дом вспыхнул как свечка и сгорел. Успели корову вывести да кое-какие вещички сироты в окошко выбросить. Глупая девчонка три года страховку не платила. Пришлось председателю не один месяц заниматься этим делом. И вот стоит на Кооперативной улице новый дом, покрытый серым шифером. И дым идет из трубы. Государство помогло, да и добрые люди собрали девчонке на мебель и прочую домашнюю утварь. А кто ездил не один раз в район? Кто обивал пороги у начальства? Все он, председатель!
— Кирилл Евграфович, — сказал Артем. — Выходит, все-таки пробили мы с вами дорогу-то, а? Эти несчастные три версты с гаком...
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, —
— Мыльников не подведет, — уверенно сказал Артем. — Я ведь тоже его немного знаю.
— Как говорится, дай бог...
Артем уже пошел, когда Носков окликнул:
— Приходи вечером в клуб. Награду будут вручать.
— Вам орден за трудную службу? — пошутил Артем.
— Гаврилыч тут у нас отличился...
— Как же, слышал... — улыбнулся Артем. — А помните, как вы его в поселковом крыли? Тунеядец и все такое.
— Что заслужил, то и получает... Пил, бездельничал — вот и ругали. А доброе дело сделал для людей — получай заслуженную награду! Так оно и должно быть... Оступился человек, ни в коем разе нельзя бить его по голове. Наказать нужно, но так, чтобы он сам понимал, что за дело. А выправился, стал человеком — и отношение к нему должно быть человеческое. И дурак, кто тычет в глаза прошлым, попрекает. Именными серебряными часами будет нашего Васю награждать сам начальник отделения дороги. На личной дрезине из Бологого прибудет. Сколько уж я тут живу, а и в глаза-то еще не видел начальника отделения... Какой почет нашему « Ваське-то а? Только вот чего я опасаюсь — пропьет он эти часы...
— Вряд ли, — сказал Артем. — Он, кажется, бросил пить.
— Это ведь дело такое: сегодня бросил, а завтра опять начал.
— Гаврилыч не такой человек.
— А ведь и верно, — сказал Носков. — Что я его знаю, всегда пил... Ни разу не бросал. Не зарекался, как другие. Убежденный был пьяница.
— И все-таки мне непонятно, почему он вдруг вот так взял и бросил? Неужели действительно на него подействовал этот случай?
Кирилл Евграфович взглянул на Артема и усмехнулся:
— Может, и ты к этому делу причастный...
— Я ему с осени больше ни одной бутылки не выставил, — сказал Артем.
— Не в этом дело... Тут он мне толковал про портрет, который ты нарисовал... Ты знаешь, сильно это на него подействовало. Ну, как бы тебе объяснить?.. Человека всю жизнь по голове били чем попало, понимаешь? И за дело и не за дело. Честно признаться, и я к этому руку приложил... Он уж и человеком перестал себя считать. Говорят, скажи человеку сто раз свинья, он и захрюкает... Так вот и он. А тут вдруг художник красками портрет рисует. Да еще, чем черт не шутит, в музее выставят? Ну и спросят в музее люди: что это за личность, мол, такая? И скажут: да так, какой-то пьяница... Нехорошо, это он-то мне говорит, получается... На портрете, дескать, я вышел представительный, будто генерал. Ну и в жизни должен соответствовать этому. Чуешь, как заговорил? Мужик ведь он умный, сам знаешь. Толкует, что разглядел ты в нем человека. Увидел в нем то, что он и сам уже давно позабыл. Вот это, я думаю, главное, что перевернуло ему все нутро... Разбередил ты его душу своим портретом... Показал бы?
— Да хоть сейчас, — сказал Артем.
— Придешь в клуб-то?
— А как же!
6
Когда Артем пришел в клуб — он немного опоздал, — начальник отделения дороги вручал щуплому и внешне невозмутимому Гаврилычу серебряные часы и грамоту министерства.
— ...Мне особенно приятно поздравить Василия Гавриловича Иванова еще и потому, что он мой земляк... Я ведь родом из Бологого. И еще от отца своего — путевого обходчика с восемнадцатого километра — слышал историю о том, как тоже наш земляк — Андрей Иванович Абрамов — не пропустил через Смехово поезд с царскими сатрапами, удиравшими из. революционного Петрограда...
Артем подумал, что ослышался. В зале зашевелились, загудели.
— Помер Андрей Иванович, — сказал кто-то негромко. — В прошлом году похоронили.
Лицо начальника стало торжественно-суровым. Выпрямившись и опустив руки по швам, он сказал:
— Почтим, товарищи, память нашего старейшего железнодорожника и борца за революцию Андрея Ивановича Абрамова минутой молчания...
И люди в зале, скрипя стульями, недружно поднялись со своих мест. А со сцены в зал все так же торжественно-сурово смотрел начальник отделения. Возле него, прижимая к груди большую, в красной обложке министерскую грамоту и коробочку с часами, стоял Гаврилыч, от волнения моргая голубыми глазами.