Три версты с гаком

Козлов Вильям Федорович

Артем встал сзади, рядом с высоким худым стариком в полушубке и огромных подбитых валенках. Когда все опустились на свои места, старик истово перекрестился и пробормотал:

— Царствие ему небесное... Ишь, ведь большие лю­ди помнють Андрея Ивановича!

— Мне тут сообщили, что трем жителям вашего по­селка во время Великой Отечественной войны присвоено звание Героя Советского Союза... Как видите, в вашем поселке мужественных и храбрых людей немало... Еще раз, уже не от коллегии нашего министерства, а от себя лично благодарю вас, дорогой Василий Гаврилович, за проявленные мужество, находчивость и храбрость при предотвращении крушения поездов.

Начальник пожал плотнику руку, потом вдруг обнял и облобызал. В зале грохнули аплодисменты. Растеряв­шийся Гаврилыч почесал нос свободной рукой и сказал:

— И делов-то всего: семафор открыть-закрыть... За часики и грамоту благодарствую. — И, выпрямившись, прижал руки к туловищу и по-военному отрапортовал: — Служу Советскому Союзу!

Смешно выглядел Гаврилыч в помятом бумажном костюме, в том самом, в котором он однажды пришел по­зировать, в стоптанных валенках и с седым хохолком на голове. И чего это он вдруг вспомнил военное время и от­ветил начальнику отделения по-военному? Никто в зале не засмеялся. Ни один человек.

Когда Гаврилыч спустился со сцены, ему кто-то осво­бодил место во втором ряду. Носков объявил, что тор­жественное собрание закрывается и сейчас будет кино­фильм «Ошибка резидента».

Гаврилыч на кинофильм не остался. Вместе с ним вышли из клуба еще несколько человек. Артем догнал их у автобусной остановки. Попыхивая папиросами и ежась от пронизывающего ветра, с шорохом гонявшего по до­роге поземку, мужики разговорились:

— Важная ты теперя птица, Гаврилыч... Небось в га­зете про тебя напечатают?

— Шутка ли, сам начальник прикатил на дрезине!

— Покажи хоть часы-то? С надписью?

Зачиркали спички: мужики стали разбирать надпись.

— Гляди-ка, именные! С такими часами Юрка тебя уж не посмеет в вытрезвитель доставлять. А коли до­думается, ты начальнику на стол — бряк — глядите, люди добрые, часы-то сам министр пожаловал!

— Зачем же меня в вытрезвитель, ежели я и в рот теперя не беру? — сказал Гаврилыч.

— И награду твою не спрыснем?

— Противно мне твои глупые речи слушать, Тимо­фей, — сказал Гаврилыч. — Неужто, окромя закуски да выпивки, тебе не о чем и толковать-то? Сказано, не пью я больше — и точка.

— Такой случай раз в жизни бывает... И не отметить?

— Отвяжись ты, Тимоха! — с досадой сказал кто-то. — Василь Гаврилыч, ты и дальше будешь куковать сторожем?

— А ты что же думал, голова два уха, коли у меня серебряные часы, так теперя мне кабинету отдельную дадут и бумаги буду подмахивать?..

Мужики засмеялись. Артем — он стоял немного поо­даль — тоже улыбнулся и зашагал к своему дому. Порыв ветра с треском захлопнул за ним калитку, засвистел на разные голоса, продираясь сквозь частокол забора. Поднимаясь на крыльцо, Артем оглянулся: у автобусной остановки все еще мерцали огоньки папирос.

Глава девятнадцатая

1

Еще ничто не предвещало весну: плотный, слежав­шийся снег надежно прикрывал землю, дули холодные ветры, принося с собой колючую снежную крупу, мела по дорогам и спрятавшимся под снежным настом полям поземка, по ночам сердито и басисто покрякивали моро­зы, но прежней февральской лютости уже не было. Утром взойдет солнце — теперь оно не крадется над лесом, как в январе, а подымается вровень с водонапорной баш­ней — глядишь, через час-два и с крыш закапало. И снег вокруг будто испаряется. Вот уже зачернели в саду яб­лоневые стволы, обнажился обледенелый сруб колодца. Это днем, а к вечеру вдруг зашумят в бору сосны, стря­хивая остатки слежавшегося снега с усталых ветвей, по­мутнеет на горизонте заголубевшееся было небо и чертом налетит на поселок снежная вьюга. Завоет, засвистит, за­стучит в окна, попадешься навстречу — за милую душу по щекам отхлещет. А ночью мороз ударит. Когда вьюга налетает, на улице сразу становится пустынно. Редкий прохожий, согнувшись и подняв воротник полушубка, торопливо пройдет по дороге, прикрывая рукавицей лицо.

Как-то днем повстречался Артем с бабкой Фросей. Давно не видно было ее: морозы загнали на теплую печ­ку, и нос на улицу не показывала, а тут запахло весной, и выбралась на свет божий. В руках суковатая палка, платок домиком надвинут на живые зоркие глаза, ноги в расшлепанных валенках переставляет, будто чужие. Увидела Артема — обрадовалась, остановилась.

— Гляжу, родимый, в окошко-то, а у тебя допоздна свет в избе горит... Ну, ладно, думаю, слава богу, не уехал в Питер-то свой, остался туточка. Уж больно дед-то твой, Андрей Иванович, хотел, чтобы дом не пустой был. Не дождусь, когда растает, давненько свою дочень­ку-то не проведывала... — Бабка Фрося сморщилась и пустила слезу. — Весной-то два года будет, как похоро­нена моя Галюшка-то, лежит в сырой землице зарытая... Артемушко, отвезешь меня на пасху на кладбище? Но­ги-то никуда не годятся, не дойду пешыо-то, родимый. И деда твоего, Андрей Иваныча, помяну в своей молитве.

— Отвезу, бабушка!

— Ну? дай бог тебе здоровьичка... Скоро таять начнет. С Евдокеи-плющихи жди оттенель. Машинку-то твою, гляжу, совсем снегом замело. Не испортится она, Артемушко?

Ничего не попишешь — пришлось «Москвичу» зимо­вать на дворе. Вот весной начнут они с Гаврилычем строить сарай-гараж. Будет там место и для машины, и для верстака. В Ленинграде у него много разного ин­струмента. Автомобилисту нельзя без этого. Он давно мечтал оборудовать себе что-нибудь вроде слесарно-столярной мастерской.

— Скорей бы уж тепло, — продолжала старуха. — Машенька-то вчера из лесу вербы принесла. Сунула в банку с водой, к утру вся как есть и распустилась... Верба-то, она самая первая чует весну.

Артем тоже ждет лета. Недавно он начал большое полотно, которое назвал «Три версты с гаком...». Еще летом, гуляя с Таней вдоль путей, он обратил внимание на великолепный вид с железнодорожного моста: речка Березайка с почерневшими кладками, перед речкой боль­шой луг с редкими могучими соснами и кусок проселка. Дальше за рекой бор, а. на опушке несколько стогов... Всякий раз, глядя на этот пейзаж, он испытывал такое же волнение, что и в свой первый приезд в Смехово, когда подвез на «Москвиче» Носкова.

Несколько раз летом и осенью приходил он сюда и делал эскизы. Особенно красив здесь был закат. Багро­вое небо с легкими облаками опрокидывалось в тихую Березайку, а ели и сосны пылали как факелы...

Холст, натянутый на подрамник, загораживал весь угол. Первое время днем удавалось поработать всего несколько часов: очень уж короток зимний день, да и освещение так себе. Как только станет потеплее, перета­щит он подрамник наверх, в мастерскую.

— Правда это, Артемушко, говорят про Ваську-то, будто большой начальник приезжал на дрезине и орден ему повесил... За какие же это доблести?