Три времени ночи
Шрифт:
Если, занимаясь ремеслом, которое обычно почитается благородным, имеют в виду какую-нибудь пользу для себя, то нельзя при этом избежать определенной раздвоенности. Прибегает ли человек удобства ради к лицемерию или напяливает маску циника, ему бывает очень непросто распознать действительное положение вещей. Ударившись в цинизм, Шарль стал жертвой оптического обмана: будучи честолюбивым, он с презрением отнесся не только к средствам удовлетворения своего честолюбия, но и к самой цели. Он по-прежнему прилагал усилия, чтобы занять в городе высокое положение, но желать его не желал. Пуаро хотел, чтобы ему воздали по справедливости, чтобы вполне конкретные люди признали его достоинства, но сам он, едва сблизившись с этими людьми, переставал их уважать. Каждый новый этап его возвышения сопровождало разочарование, и суровостью, которую в начале своей карьеры Пуаро напускал на себя, как ему представлялось,
Презирая других, он был холоден и брюзглив даже с теми, кого пользовал из милосердия и бесплатно, и не ожидал от них ничего, кроме неблагодарности, которую, страшась, сам же порождал. Презирая себя, он постепенно становился все равнодушнее к окружающим и все больше времени уделял своим трудам, не ставя, однако, это себе в заслугу. Работая без радости, не внимая собственным мыслям, он полагал, что хлопочет исключительно из любопытства, оставшегося его единственной страстью, из наполовину утраченного честолюбия, которое питает добрая слава. Он думал, что заинтересовался Элизабет из-за влияния, которое она оказывала на людей, а потом из обыкновенной врачебной любознательности. Да он просто ничего больше не думал. Пуаро не мог обходиться без встреч с Элизабет, но остерегался признаваться себе в этом, докапываться до причины, так как ничто их встречам не препятствовало. И когда при нем ей стало дурно, Шарль, едва отдав себе отчет в чувствах, которые Элизабет ему внушала, тут же поторопился от них отмахнуться. Он испугался. Мечты о мещанском счастье, об уюте, о влиянии в обществе лишь служили оправданием. Его так мало влекло все это! Впрочем, он воздерживался от визитов к Элизабет, ждал, как и она, скованный, подобно всем тем, кто открыт такой же любви, безошибочным предчувствием, что всякая надежда на счастье уже перекрыта их чрезмерными переживаниями.
Элизабет занедужила. Жар, слабость, боли, непомерная усталость, когда встаешь, двигаешься, думаешь. Исповедь облегчила страдания ненадолго; уже на восьмой день ей пришло в голову: «А если мне легче оттого, что мне приятно с ним разговаривать?» С ним — это уже не с доктором Пуаро, готовым протянуть руку помощи, не с Шарлем, заботливым другом, чье присутствие ей так желанно, а с непонятным, страшным, обольстительным существом, приносящим с собой искушение, грех, любовь. Элизабет теперь боялась сделать шаг. Она плакала в одиночестве по ночам, бледная, умиротворенная, и тут же упрекала себя за то, что находит радость в слезах, в оплакивании Шарля. Она отказывала себе в еде, чтобы тело не возбуждало в ней греховных помыслов, но при этом настолько слабела, что начинала опасаться, не призовут ли в итоге ее домашние, обеспокоенные болезнью Элизабет, врача. Тогда за периодом безразличия ко всему следовало лихорадочное возбуждение. Элизабет пыталась подняться, но у нее ничего не выходило, и она с немым ужасом снова падала на кровать. По городу разнесся слух, что она очень больна, и Шарль явился по собственному почину.
Так была ли она больна? И нуждалась ли в лечении? Болезнь на какое-то время дала им передышку. Под балдахином кровати они говорили шепотом о делах обычных, как если бы боялись кого-то или что-то разбудить.
— Таблетки у вас еще остались?
— Не думаю, что они очень мне помогают.
— Вам следовало бы сначала успокоиться…
— Мне уже гораздо лучше.
— Постарайтесь вечером съесть что-нибудь: бульон, сливки.
— Я постараюсь…
Если бы этот покой мог продлиться! Легкое прикосновение руки, возможно, заменяло им близость, душевное согласие. Передышка наложила на обоих свой отпечаток, это были последние минуты их дружбы, их взаимного уважения; они глядели друг на друга в последний раз, прежде чем отдаться любви. «Как я могла подумать… — спрашивала себя Элизабет. — Шарль вовсе не такой страшный, каким я себе его представляла. Я сошла с ума…» Она протягивала ему руку, казалось, ничего больше не желая, ни к чему не стремясь.
— Завтра я попробую встать с постели, спуститься в сад. Погода, по-моему, хорошая.
— Погода прекрасная.
Счастливый, он забывал о своих намерениях, неестественность которых теперь бросалась ему в глаза. «Зачем желать чего-то еще, если я могу видеть Элизабет, беседовать с ней? Зачем обременять себя женой, хозяйством?» Чувствуя себя счастливыми, они полагали, что любят друг друга меньше или совсем не любят.
— Вы завтра придете?
— Разумеется.
Они никак не могли расстаться. Шарль
— Господи Иисусе! — воскликнула она. — Вы еще здесь, доктор?
Внезапно проснулась Элизабет. Пуаро не знал, как оправдаться.
— Я наблюдал за ее сном.
Потом он откланялся. Кладя поднос, салфетку, поднося ко рту хозяйки ложку с бульоном, Марта говорила:
— Ну и странный у нас доктор! Хотя все они одинаковые! Надо же, наблюдал за вами! Больше часа. Вечером. Что подумают люди! А ведь все и так меня спрашивают, когда мадам снова выйдет замуж и за кого. Дело не в том, что могут предположить…
Она говорила без умолку, весело и без всякой задней мысли. Марта надеялась развлечь Элизабет, рассмешить ее, но больная не смогла даже доесть бульон. Назавтра жар сделался еще сильнее. Было уже не до нарциссов в саду. Марта побежала к доктору. Когда он пришел, Элизабет бредила вовсю, она шептала имя Шарля, но его самого Элизабет не узнала. Она лежала без сознания, с красными щеками, и бессвязная речь свидетельствовала о том, как она мучается. Пуаро слышал, как она с пылом, с нежностью повторяет его имя. Он начинает постигать природу ее болезни: Элизабет страдала, упрекая себя в прелюбодеянии, которое она допустила в помышлении, бессознательно (правильнее было бы сказать, в прелюбодеянии задним числом, так как Элизабет заново переживала, преображала прошлое, которому в своем бреду возвращала жизнь). Пуаро смекнул, что Элизабет его любит и думает, что всегда любила. Все перевернулось.
Значит, Элизабет его любила, любила уже много лет. У Пуаро этого и в мыслях не было, он вовремя не догадался. Теперь же его вдруг озарило. Стоя перед зеркалом, Шарль разглядывал свое угрюмое лицо, впалые глаза, кустистые брови: «Ей нравится это лицо». На ходу разгибая спину, разглядывал свои здоровенные руки: «И этого человека она любит». Пуаро так занимала внезапно открывшаяся любовь, что даже вид ее страданий не волновал его душу.
Шарль больше радовался давним воспоминаниям, чем предвкушал новые услады. Он проецировал на прошлое свое теперешнее открытие — то, что они друг друга любили. К радости примешивалось сожаление о том, что он не уразумел, не почувствовал этого раньше. Не то чтобы он желал переиначить свои скромные воспоминания, но как бывает с книгой, которую вам дают почитать и вы, рассеянно перелистав, возвращаете ее хозяину, а потом оказывается, что вы держали в руках никому пока не ведомый шедевр, и вам становится жаль, что вы не отнеслись к нему с вниманием, так и Пуаро хотелось заново пережить и тот день, когда Элизабет впервые назвала его по имени, и тот другой, когда она с такой кротостью упрекнула его в восьмидневном отсутствии, и тот третий… «Как же я не распознал?» — простодушно спрашивал он себя. Заново пережить эти мгновения, ничего не меняя, но насладиться ими во всей их полноте, зная теперь о любви Элизабет, — вот о чем мечтал Пуаро.
Шарль слишком любил теперь Элизабет, чтобы ее жалеть. Ведь это из-за него у Элизабет такой сильный жар, такие частые кошмары, такие ужасные судороги, ими он мерил глубину, силу ее любви и был как бы зачарован ее страданиями. Он выходит, вылечит Элизабет, женится на ней. Но до этого он какое-то время насладится вызванным им страхом, которому лишь он может положить конец. «Какие детские сомнения», — думал Шарль. Он безрассудно радовался, что ему есть что преодолевать. Ему представился случай оценить силу любви, натолкнувшейся на такие препоны. Успокоить ее, вылечить? Шарль откладывал это назавтра. Куда делось его всегдашнее сострадание? И куда делась благородная бесхитростная доверчивость Элизабет, стенавшей, замыкавшей себя в беспокойное мучительное безмолвие больного ребенка?
Шарль не отходил от Элизабет, следил за ее мучениями. Он говорил: «Но, Элизабет, мы только и делаем, что смотрим друг на друга», и, когда слышал в ответ: «И это уже немало», его одолевала жгучая радость, но радость не от любви, а от сознания своей власти. Мало-помалу эта радость мешалась с любовью, заражала, пожирала ее. Чем сильнее Элизабет страдала, тем больше от него зависела. Но скоро — завтра — Элизабет ему уступит и перестанет мучиться и зависеть от него, тогда останется только любовь, расписывал себе Пуаро. Но чего тогда ждать? Он и сам не знал, лишь ждал, и ожидание доставляло ему радость. Он следил за Элизабет, проявляя свою власть, прежде чем признать власть ее. «Завтра», говорил себе. Может, Пуаро попросту боялся.