Тридцать три ненастья
Шрифт:
В последний алмаатинский вечер собрались в номере Казаковой. Это был просторный двухкомнатный люкс. Приехал Олжас Сулейменов и преподнёс Римме Александровне символ казахстанской столицы – золотое блюдечко с золотым на нём яблочком. Весело посидели, дружно, вперебой говоря комплименты хозяевам, их гостеприимной земле, Алма-Ате, горному Медео, где многие из нас побывали в те дни.
Когда гостей привезли на Медео – подвели к огромному валуну размером с дом.
– Посмотрите! Его занесло сюда селевым потоком. У нас есть кинохроника,
А потом и фильм показали. В самом деле – дикий ужас!
У меня сохранилась целая пачка газет из той поездки, целы и подарки. Но главное – благодарная память. Так и хочется произнести: «Я помню тебя, Казахстан! Я не забуду тебя, Целиноград, ставший Астаной, самой, быть может, красивой столицей некогда родных азиатских республик!»
Вернувшись в Москву, уже в аэропорту все стали деловыми и отчужденными. Одних встречали легковушки, другие брали такси, я поехала на автобусе, радуясь скорой поездке на Васин сенокос. Юрий Суровцев прошел к служебной «Волге», лишь чуть кивнув мне головой, но довезти до Москвы не предложил.
Держись, подруга!
Без заезда в Волгоград попасть в Клеймёновку не получалось. А как бы хорошо сойти с поезда в Новой Анне! Но нужно было отвезти домой многие вещи, в том числе и казахстанские дары. В опустевшем на лето общежитии меня ждал деловой конверт из ЦК комсомола. Нас согласны послать на 25 дней во Владивосток, только оформляться нужно в Волгоградском обкоме комсомола. Вот и ещё одна причина срочно ехать домой.
И вот я в Волгограде. Оставив вещи в Союзе писателей, побежала в обком. Требовалось заполнить множество каких-то бумаг, оставить паспортные данные. «Свои, – говорю, – пожалуйста, а макеевские – через неделю». – «Но не позже!» – предупредили меня.
А дома – разор и пылища! Убрала квартиру, расставила в серванте подаренные сервизы, повесила на гвоздик домбру, на домбру – тюбетейку. Заглянула в холодильник – почти пусто. Сердце сжалось от тоски и горечи: как же он жил здесь? Чем питался? Бедный мой Вася!
Наутро поехала к поезду и едва не опоздала. Влетела в уже тронувшийся вагон. И такая обида на меня нахлынула! Всё бегу, спешу куда-то, хватаюсь за все дела сразу, за всё сама отвечаю, и не на кого положиться, неоткуда ждать помощи. А в Кирсанове ждут отец с крёстной, обижаются в письмах, что не еду, что променяла их на человека, которого и мужем-то назвать нельзя. Уткнувшись в пыльную вагонную шторку, я заплакала.
Ехать шесть часов до Новоаннинского, а там – добраться до автовокзала, ждать автобуса до Клеймёновки, идти пешком от грейдера до хутора… Он и не подумает меня встретить! Неужели всю жизнь так? Неужели у всех так? И где любовь? В чём её мера? Может быть, в стихах? О, стихов написано много – можно всю квартиру оклеить. А женщина – что ж… Не нравится – живи одна!
Во дворе меня встретила матушка.
– Приехала, дочка? Садись к столу – я тебя покормлю.
– А Вася где?
– С ребятами на плесу.
– С какими ребятами?
– С волгоградскими… К нему же Петька с Олегом приехали, говорят, друзья. Дочка, они меня совсем заели. Уж не знаю, чем их кормить. Петька-то хоть на человека похож, а Олег этот… бородатый, с пузом, ходит в драных штанах выше коленки.
И я догадалась: приехали Петя Таращенко и его друг Олег – саксофонист из похоронного оркестра. Штаны выше коленки – должно быть, специально обмахрённые шорты? Они больше всего и напугали маму.
– Я уж хотела подштопать их, штаны-то… А они смеются.
Похлебав окрошки, пошла и я на Фетисов плёс, где троица дружков сидела под копёшкой сена, травила байки и хохотала, распугивая лягушек.
Макеев радостно заверещал:
– Откуда ты, прелестное дитя?
– Ты чего же, меня не ждал?
– Ждал, ждал… Ну, рассказывай!
Надышавшись сенным духом, погревшись на хуторском солнышке, выговорив кучу переполнявших меня новостей, я отошла душой. Под мышкой у Василия, в чистом облаке его родного запаха мне и вовсе стало легко и спокойно.
На следующий день Пётр с Олегом уехали, а мы пошли купаться на Панику. И тут Макеев увидел не до конца заживший шрам на моём бедре.
– А это что такое? Кто тебя так драл? И как ты посмела явиться сюда с этим?
Моему честному рассказу он бы не поверил. Да и кто бы поверил, что баба в здравом уме умудрилась так порваться на детской горке? Бред! Я рыдала и клялась – бесполезно! Но сглупила ещё больше, когда начала врать, что сорвалась с подножки комбайна на целиноградском заводе «Казахсельмаш». Уж лучше бы сразу говорила правду.
– Чтобы завтра же твоей ноги здесь не было! – с холодной расстановкой огласил Василий свой приговор.
– Опомнись, Вася! А как же Владивосток?
– Лети с тем, кто тебя рвал.
Отчаяние смяло меня, и я пошла собирать свою сумчонку, боясь материнских вопросов. Что я ей скажу? Чем оправдаюсь? Как по детской горке скатилась?
Василий опамятовался сам. Уж слишком нелепо выглядело его обвинение, слишком жестокой была бы расправа, успей я уйти за ворота их с матушкой усадьбы.
– Куда ты собралась на ночь глядя? С ума не сходи. Ладно уж, поверю на этот раз, что неудачно сорвалась с подножки комбайна.
О, если бы он знал нелепую мою правду! Менять показания было уже поздно.
Сон не шёл ко мне, душа скулила. Понимаешь ли ты, Таня, на что себя обрекла? Понимаешь, всё ты понимаешь! Ну что ж, тогда держись, подруга!
Мать почувствовала неладное, но молчала, горько сжимая губы. Наутро я включилась в её домашние хлопоты. Сварила щи, постирала бельё в корыте, перемыла полы. Бельё на уличной проволоке высохло быстро – солнышко да ветерок! Я и бельё перегладила, сложив его, как по линейке. Мать была довольна, зазвала Шурку Бочкову показать, какая сноха рукастая.