Тридцать три удовольствия
Шрифт:
— Три доллара и ни цента больше.
— Так вы мою фамилию тогда вычеркните. Прощайте.
— Я вашу фамилию еще и не успел записать.
После Зойферта пришли еще писатели Дундич, Быстрый, Талалаев и кабардинская поэтесса Джакова, которая принесла аж четыре бутылки. После писателя Чурыни, который принес только одну бутылку, признавшись, что вторую уже выпил, поступление шампанского прекратилось. Итого было сдано двадцать шесть бутылок, одну из которых приемщик уже успел вылакать.
После ужина вся наша писательская компания отправилась на прощальный вечер, да не куда-нибудь, а на теплоходик «Дядюшка Сунсун». При встрече с господином Хасаном я выразил удивление, что он жив, на это он, смеясь, ответил, что он вовсе не Хасан, а его брат-близнец Сулейман. При этом он, не скрываясь, подмигнул Ардалиону Ивановичу и еще громче рассмеялся.
Программа была точно такая же, как когда мы приходили сюда впятером десять дней назад. Когда появилась Закийя, Николка и Ардалион одновременно ткнули меня с двух сторон в бок. В первый миг у меня прихлынула кровь к сердцу, но потом я больше обращал внимание на то, как зрители реагируют на ее замечательные танцы. Неприятно было видеть восторженные глаза, похотливо разинутые рты, хлопающие ладоши, а оттого и сама Закийя, моя возлюбленная Закийя, была мне неприятна. Я вспомнил, каким огнем опалила она мое сердце тогда, и удивлялся, что теперь во мне было так пусто и так глухо по отношению к ней. Я заметил, что черты лица ее чересчур слащавы, глаза слишком блестят, живот слишком притягивает взор, руки уж очень гибки… Я видел, как вспыхнули глаза Закийи, когда она увидела меня, но вспомнил, что за ночь, отданную мне, она взяла плату у Ардалиона Ивановича, и ответил ей презрительным взглядом. Лучше бы мне умереть было тогда в объятиях Бастшери, чем узнать потом, что любовь была продажной.
Но нет, у меня все-таки было свидание с Бастшери. Закийя тут не при чем. Она просто послужила нам, одолжив Бастшери свое тело, которое теперь плясало для всех танец живота. Я не мог больше смотреть на танцовщицу Закийю, встал и вышел из зала, спустился на нижнюю палубу, закурил и, облокотившись о перила, смотрел, как мимо борта «Дядюшки Сунсуна» проплывают берега, огни зданий, высокие белоствольные и обычные пальмы. Закийя подошла ко мне, горячо дыша после только что исполненного танца, и взяла под руку. Мало того, она прикоснулась щекой к моему плечу:
— Why is my sahib so sad tonight? [54] — спросила она нежным голосом. И то, что она говорила по-английски, а не на том дивном наречии, на котором объяснялась со мной в ту ночь, раздражало меня. Я выпрямился, повернувшись к ней лицом, и сказал:
— Your dance is really wonderfull, miss Zakiya. The public is amazed [55] .
Она улыбнулась слегка виновато:
— It seems to me that you are not glad to see me. Maybe you do not love me anymore? [56]
54
Почему невесел сегодня мой сагиб? (англ.).
55
Ваш танец поистине прекрасен, мисс Закийя. Публика в восторге (англ.).
56
Мне кажется, вы совсем не рады видеть меня. Может быть, вы уже меня не любите? (англ.).
Сердце мое дрогнуло, мне стало жаль ее и себя, и чтобы не дать чувству жалости овладеть мною, я жестко ответил:
— I prefer not to talk about love and death. Or about love and money, as you like it. Let better the show go on [57] .
Я взял ее за локоть, легонько сжал его и отправился обратно на верхнюю палубу, очень довольный собой и оттого безмерно тоскующий. Сев за свой столик, спросил у господ писателей какую-нибудь пишущую принадлежность, и любезнейший Лев Быстрый предоставил в мое распоряжение не только фломастер, но и листок из того самого блокнота, куда он, помнится, записал трагическую историю любви Клеопатры и Марка Антония. Я мигом нарисовал отличный шарж на Льва Быстрого и подарил ему с автографом. Возымев успех, я получил еще несколько листков из того же блокнота и выполнил великолепные шаржи на Харю, Бабенко, Айзенштамичюса и Талалаева-Обезжиренного. Потом, когда, сменив танцоров, снова выскочила ослепительная Закийя, я в каком-то карикатуристическом экстазе в минуту выразил всю ее сладостную восточную красоту в замечательном шарже, в котором равно отразились прелести роскошной танцовщицы и моя потерянная любовь к ней, мое пресыщение Египтом и мое прощание с ним. Под рисунком я написал самую банальную фразу, которую только можно придумать: «From Russia with love» [58] . Я даже позволил всем полюбоваться моей работой и выразить свое восхищение моим талантом. Потом я попросил Бабенко, чтобы он от лица всех писателей вручил рисунок очаровательной танцовщице. Бабенко отнесся к моему поручению вполне официально. Когда кончился танец, он крикнул:
57
Я предпочитаю не говорить о любви и смерти. Или о любви и деньгах, как вам будет угодно. Пусть лучше продолжается представление (англ.).
58
«Из России с любовью» (англ.).
— Минуточку!
Подойдя к Закийе, отрапортовал:
— Позвольте вам, прекраснейшая Закийя, выразить сердечную благодарность и признательность от всего коллектива советских писателей. Радуйте людей своим замечательным искусством. Не каждый сможет так владеть своим животом, га-га-га! — При этих словах он обхватил руками свое толстое брюхо и подвигал им туда-сюда, вызвав взрыв хохота. — В общем, вот вам подарок от всего сердца.
Тут он протянул ей мой рисунок, присовокупив к нему эстамп с изображением заката солнца над Кижами, один из многочисленных сувениров, которые писательская группа раздаривала везде — гиду в Каирском музее, кормчему на асуанской фелюге, экскурсоводу в александрийских катакомбах, везде. Увидев шарж, она рассмеялась и блеснула глазами в мою сторону, будто знала, что это я нарисовал ее на прощание. Потом Бабенко еще спел для нее голосом Зураба Соткилавы:
Скажите, девушки, подружке вашей, Что я ночей не сплю, о ней мечтаю…И все тем самым окончательно превратилось в карикатуру на вспышку чувств, которую я испытал десять дней назад, и которая сегодня окончательно погасла.
— Не вздумай только снова покупать ее для меня, — шепнул я уже изрядно нализавшемуся Ардалиону Ивановичу. — Шею сверну!
— Мальчишка! — просопел Ардалион и уронил подбородок на грудь, сильно выпятив нижнюю губу. Мне захотелось напиться, как он, и я стал хлестать стакан за стаканом. Как и тогда, мы пили белое сухое вино, правда, закуски было гораздо меньше, поскольку ее оплачивало дядюшке Сунсуну туристическое бюро. Закийя снова танцевала, и я танцевал с ней, изображая сагиба, правда довольно пьяного, поскольку я быстро добился своего и почти догнал Ардалиона Ивановича.
Не помню, как, каким образом я очутился потом в ее уборной. Мучительно вспоминается сцена, как я стою перед ней на коленях и произношу с клокотанием в горле:
— Now and forever you, Dulcinea, is the woman of my heart! [59]
Она же, смеясь, ставила ногу на обитую плюшем табуреточку перед столиком и зеркалом, и, поведя плечом, подмигивала присутствующим при этом танцорам, мол, глядите, что сейчас будет. Что же делал после этого я? Я хватал эту чудесную ногу и кусал ее едва ли не изо всей силы. Потом меня ударили по лицу и что-то кричали мне, я тоже ударил кого-то и помню, что из уха у него потекла кровь. И снова меня ударили кулаком в челюсть так, что я опрокинулся навзничь куда-то в угол, а потом ворвались обезумевшие от ужаса Бабенко и дядюшка Сунсун, которому я крикнул по-русски:
59
Отныне и навсегда ты, Дульсинея, будешь дамой моего сердца! (англ.).
— А, вот и дядюшка-мертвец пожаловал!
Меня чуть ли не на руках вынесли из уборной Закийи Азиз Галал, а я кричал при этом:
— Отнесите трупы! Средь поля боя мыслимы они! А здесь нелепы, как следы резни!
Помню, что Ардалион Иванович оказался трезвее меня, он заплатил за что-то дядюшке Сунсуну, меня усадили в самый дальний угол и я уснул там.
Проснулся я, как ни странно, не под забором, а в постели в своем номере гостиницы «Индиана», и даже раздетый и под одеялом, а не абы как. Поднявшись на нога, я подошел к зеркалу и увидел, что челюсть у меня слегка опухла, а под глазом темнеет небольшой синяк. В общем, ушибы были незначительные.
— Хорош молодчик! — возмущенно, но улыбаясь, сказал Николка. — Что у тебя там на лице?
— Не вижу ничего страшного, пятна и припухлости похожи на особую разновидность так называемых побоев. Они могут появляться и в гораздо большем количестве в результате соприкосновения со сжатыми в кулак кистями рук других человеческих особей. Хирургического вмешательства не требуется.
— Ты хоть помнишь, что ты вчера вытворял?
— Смутно, уважаемый Санчо Панса, смутно. Но неужто я мог сотворить нечто такое, чего до сих пор не было на земле?