Тридцать три удовольствия
Шрифт:
— Ну что зонтик, — мычал он. — У нее два зонтика есть. Надо что-нибудь такое, понимаешь…
— А лучше, как я, купи ей тройственный чайник. Приходите, тараканы, я вас чаем угощу.
С высот Галатасарая мы наслаждались зрелищем заката над Константинополем. Я от души издевался то над проблемами историка Старова, то над исканиями медика Мухина. На самом же деле я от души завидовал им — и влюбленному Николке, и верному мужу Игорю. Пародисты оттого сочиняют свои пародии, что сами стихов писать не умеют и желчно завидуют поэтам, жадно подсматривая за ними: «Ошибись! Промахнись! Влепи смешную рифму!» Карикатуристы завидуют людям, которые живут всерьез, и дабы развеять хоть немного свою зависть, подтрунивают над ними, издеваются, изощряясь в остроумии. А ведь остроумие — бесплодно.
Не знаю только, кому завидуют советские миллионеры. Разве что только турецким султанам.
— Господин Корейко, берете закат над Золотым Рогом? Завернуть? Вам порезать или куском? Товарищ ТеткО, что молчите? Привезете в Горбиленд и обменяете на три рассвета над Волгой, а те в свою очередь — на пять вагонов лондонского тумана. Бизьнесь, мисьтер!
— Представляете, — сказал Ардалион Иванович. — Вот так же турки, сидели на этом берегу, смотрели на закат и говорили друг другу: «Вот завтра-послезавтра возьмем Константинополь вместе с закатом, и вся земля будет наша, и солнце, и звезды».
— С них и Константинополя хватит, — возмутился Николка. — Да и тот отобрать давно пора. Попользовались и будя.
— А я бы им все отдал. Хорошие люди — турки, — сказал я, вспоминая сегодняшнюю ночь.
— Типичное рассуждение современного русского человека, — проворчал Ардалион Иванович. — Все отдадим, не жалко!
Солнце продолжало уходить на запад, в Европу. Изумительная панорама Константинополя покрывалась сизой дымкой, сквозь которую прорезывались минареты мечетей и башни дворцов. Врач грустил, что нет с ним рядом его Мухи Мухиной; Николка вздыхал о покорительнице Нила; Ардалион Иванович, должно быть, вспоминал свою жену, с которой развелся десять лет назад, когда еще не был миллионером; и даже я загрустил, пытаясь внушить себе, что и у меня что-то было в жизни, Ира Шмелева, будь она неладна, или вот хоть недавно, в Каире, была у меня одна танцовщица…
Удовольствие четырнадцатое
ДРЕВНЯЯ ТРОЯ И ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ДНЕЙ АРДАЛИОНА ИВАНОВИЧА
Ветер, остужавший нас в Александрии, докатился и до Пропонтиды [64] . Ненадолго покидая Царьград, мы сгрузили все чемоданы в одном из номеров гостиницы «Эйфель», беря в дорогу только самое необходимое. У нас еще оставалось восемь бутылок шампанского для празднования юбилея главнокомандующего, но, учитывая, что он за каждый из двадцати тысяч дней намеревался пить хотя бы один глоток, этого было явно недостаточно. Поэтому я прихватил бутылку страшного старика в надежде, что оттуда все-таки удастся извлечь джинна и он осуществит поставки недостающего вина.
64
Пропонтида — др.-гр. название Мраморного моря.
Следы побоев, полученных мною в последнюю ночь в Каире, уже почти совсем исчезли. Слабоваты кулаки у египетских танцоров. Вот, помнится, однажды я дрался с официантами в ресторане «Арагви», так потом две недели не заживало. А ведь тамошние официанты не размахивают саблями и факелами.
Мне захотелось посмотреть на луксорские родинки Николаши. Он охотно показал их мне. Пятерочка сидела на своем месте, не увеличившись и не уменьшившись. Николка был взволнован. Он все ждал, что подъедет автобус и из него, как из фотоаппарата, выскочит Птичка. Но надежд было мало. Если киевляне прилетят тем же рейсом, что и мы, и если их поселят тоже в «Эйфеле», то все равно они прибудут примерно через час после того, как мы отправимся в Трою.
— И не надейся, — рыкнул на Николку Ардалион Иванович.
— На что? — спросил Николка.
— Остаться здесь. Сегодня мой день, и будь любезен посвятить его мне.
— Яволь, херр штурмбанфюрер!
Когда мы расселись в автобусе, Николка все стоял и курил у входа в гостиницу.
— Останется, собака! — восхищенно промолвил Ардалион Иванович.
Но дружба победила любовь. Дождавшись, когда водитель завел мотор, Николка впрыгнул в автобус и, жалобно улыбаясь, стал пробираться к заднему ряду сидений, где расположились мы.
— Все! — сокрушенно выдохнул он, плюхаясь рядом со мной.
— Эх, надо было мою бутылку потереть, — пошутил я.
— Скорее! Где она? — рванулся бедняга к моей сумке. Я расстегнул молнию, он извлек бутылку и потер ее. Прямо перед нашим автобусом зажегся красный свет, и водитель затормозил. В это самое мгновение с другой стороны улицы к дверям «Эйфеля» подъехал автобус, и, хотя вряд ли можно было предположить, что это именно тот, которого ждал Николка, гениальный историк зовопил:
— Минуточку! Еще одного человека забыли!
Он побежал по проходу, водитель открыл дверь и Николка выскочил из автобуса.
— Псих! — ликовал Ардалион Иванович. Ему явно нравилось, как начинается празднование его юбилея.
Мы жадно прильнули к окнам. Из подъехавшего автобуса стали вылезать люди. И вдруг, пятой или шестой по счету, из него и впрямь выпорхнула Птичка. Дальше было совсем, как в дешевых фильмах, — она бежит к нему, он бежит к ней, она бросается к нему на шею, он поднимает ее над землей и целует.
Нашим автобусом овладело бурное оживление.
— Да ведь это же она! Га-га-га! Вот канальи! — заорал Бабенко, подбежал к двери и, высунувшись, крикнул: — Забирай ее с нами! Живо!
Между Николкой и Птичкой произошло секундное совещание, Лариса подбежала к кому-то из своих, объяснила им что-то, отчаянно жестикулируя, и вот они оба бегут к нам, вбегают в автобус, загорается зеленый свет светофора, автобус трогается, а салон оглашается бурными аплодисментами и восторженными возгласами:
— Как тогда, на Ниле!
— Вот здорово!
— Вот так девчонка!
— Я опишу, опишу эту сцену! Немедленно! Я роман сочиню!
— А я поэму!
— Шампанского! Наша взяла! Шампанского! — ликовал Ардалион Иванович, вытаскивая бутылку и с громким хлопком пуская пробку в потолок автобуса.
— Второе обретение мощей преподобной Ларисы Нильской, — проворчал я, хотя в душе несказанно радовался за своего друга. «Нет, карикатуристишка, ты неисправим, — сказал я себе мысленно, — хоть дай обет самому Гробу Господню».
— Я к окошку, — было первое, что сказала беглянка, добравшись до заднего ряда сидений сквозь лес писательских рук, которые хотели пожать ее смелую ладонь.