Тридцать три удовольствия
Шрифт:
— Жаль, а все было так мило, — вздохнул я.
Развалины Трои, вопреки моим ожиданиям, оказались не желтыми, как пирамиды, а белыми. Город, некогда стоявший здесь, был белокаменный и, должно быть, действительно красивый. Мы бродили по его улицам, мимо стертых с лица земли домов, и как ни старались, не могли вообразить себя древними троянцами. Иногда это раскопанное корневище представлялось гигантским чертежом города или свежезаложенным фундаментом, над которым вознесутся прекрасные строения и неприступные крепостные стены. Пройдя через весь город с экскурсией, мы разбрелись по нему, пытаясь заплутать средь его улиц, но и это было невозможно — вся Троя едва ли равна половине территории Московского Кремля. Оставалось только забраться на холм и смотреть вдаль, туда, где еле-еле видны были берега Геллеспонта, к которым некогда причалили «корабли быстролетные ахейские». Сквозь горячие лучи яркого, светлого солнца рвался буйный и холодный западный ветер, трепал одежду и волосы, пронизывал насквозь и душу и тело, и хотелось жить жизнью новой, неведомой, столь же чудесной, как ветер и солнце над Троей.
Николка тесно прижимал к себе Ларису, говорил ей что-то в радостное лицо, и в этот миг они действительно были как сын Приама и дочь Леды, смелый похититель и счастливая беглянка. Ардалион Иванович, как добрый шафер после только что состоявшейся процедуры подписания свадебных документов и обмена колец, хлопнул пробкой шампанского. Как и положено по греческой традиции, добрая треть бутылки оросила вином землю Троянского холма и лишь потом приложились мы.
— Друзья мои, — волнующимся голосом объявил Николка, — я только что сделал предложение Ларисе! Она согласна. Отныне мы — жених и невеста.
— Это дико здорово! — заорал Ардалион Иванович. — Здесь! В Трое! В день моего юбилея! Это лучший подарок, который ты мог для меня сделать, Николка. Дай же мне поцеловать тебя и твою избранницу!
Все мы вместе кинулись обнимать и целовать Николку и Ларису, трепать и тискать их, и сильный западный ветер уносил наши восторженные возгласы далеко на восток, в Азию.
Врач Мухин немного приоткрыл глубоко спрятанные лирические родники своей души — он нарвал букетик каких-то трав и вручил Ларисе, заверяя, что в трудные минуты этот засушенный букетик будет согревать Николку и Ларису троянским солнцем.
— Должно быть, нечто похожее было тогда, когда Парис только что привез свою Елену в Трою, — сказал я. — Может быть, и ветер точно так же дул сквозь палящее солнце.
— Наверняка был ветер, — сказал Николка. — Ведь им же надо было быстро доплыть сюда, а Афродита помогала.
— Им помогала Афродита? — спросила Лариса, счастливо улыбаясь. — Вот здорово! Значит, и нам она помогает?
Когда мы спустились с холма, Николку вдобавок ко всему постигла и археологическая удача. Приглядевшись опытным глазом к одному из участков свежих раскопок, он забрался туда через ограждение и очень быстро вернулся, держа в руках горлышко довольно крупного сосуда с небольшой ручкой, как бы ушком. На нем даже сохранился рисунок — узор из неких подобий свастики:
Николка светился:
— Если не девятый, то восьмой — точно!
— Что — восьмой? — не поняла Лариса.
— Век!
— До нашей эры?
— Разумеется! Эх, если здесь покопаться, то наверняка и не такое можно найти. Здесь же столько всего, что у них не хватает рук на такие мелочи, как это горлышко. И все-таки, они зря не обратили на него внимания. Или просто не успели.
Горлышко со свастиками стало первым свадебным подарком Николки своей невесте.
— А почему здесь как будто фашистские знаки? — спросила Птичка. — Так должно быть?
— Вовсе не фашистские, — пояснил Старов. — Это древнейший символ солнца. Он встречается на узорах и изображениях во всем мире, начиная от Африки и кончая тундрой и Америкой.
Мы еще с полчаса гуляли по развалинам Трои. Николка несколько раз совершал набеги на места свежих раскопок, но больше ничего не нашел. Однажды, когда я немного отстал от своей компании, ко мне подошел шпион Гессен-Дармштадский и заговорщически сообщил, что по полученным им сведениям Бастшери в данное время находится где-то поблизости, и возможно, что сегодня ночью совершит нападение на одного из нас. Я спросил, как насчет той версии, что Бастшери и Прекрасная Елена — одно лицо. Он уклончиво отвечал, что версия эта пока еще в стадии исследования, но многие ученые склоняются уже к отождествлению этих двух персонажей мировой истории.
— А Клеопатра? — спросил я.
— Ну, это уже давным-давно доказано, — сказал он. — Вы что, с луны свалились? Говорят, даже Антоний знал, что настоящее имя Клеопатры — Бастшери.
— Надо же, — глубоко вздохнул я. — А я и не знал. Скажите, а Инесса Арманд?
Он замер, глядя на меня смеющимся взглядом.
— Потрясающе! Какой ход мысли! Такой версии еще не было. Вы в шахматы не играете? А то у меня есть дорожные. Надумаете — заходите вечерком.
Покинув остатки славного города, мы переехали на автобусе в поселок Чанаккале, расположенный на берегу Дарданелл. Гостиница «Озан», в которой нас поселили, имела свой обустроенный пляж, и на закате солнца мы купались в холодной воде пролива, а потом снова пили шампанское, кутаясь в гигантские махровые полотенца, плотные и пушистые — ни в одной гостинице мира мне еще не выдавали таких. Оказалось, что город Бурса, расположенный сравнительно недалеко отсюда, в который мы отправимся послезавтра, славится производством таких полотенец.
Ветер дул все сильнее и холоднее, а когда мы уходили на ужин, небо стало заволакивать серыми тучами. После ужина мы расположились на обширном балконе номера, в котором поселились Тетка и Мухин, и в котором мне также предстояло провести ночь, поскольку Парис и Елена были уже женихом и невестой. Сидя в деревянных креслах вокруг деревянного столика, мы пили последнее шампанское, провожали двадцатитысячный день жизни Ардалиона Ивановича и наблюдали, как небо над Троадой затягивается серой мешковиной туч. Николка уговаривал свою невесту спеть что-нибудь, но гитара осталась в Стамбуле, и Птичка наотрез отказывалась петь без аккомпанемента. Николка набрался смелости и признался Ларисе, что в Москве у него есть жена, с которой он не живет уже два года, и развод с ней будет простой формальностью, разве что со сроками свадьбы произойдет небольшая заминка. Мы дружно подтвердили честность нашего друга, и тогда Лариса призналась в свою очередь, что и у нее в Киеве есть муж, и с ним она тоже не живет — правда не два года, а год, но какая разница сколько, главное, что не живет раз и навсегда. Сделав главные признания, Парис и Елена еще более счастливо стали глядеть друг на друга, а шампанское между тем кончилось.
— Эх, — вздохнул Николка, — если бы, Федь, твоя волшебная бутылка могла бы в половину восстановить наши запасы шампанского.
— Хотя бы две-три бутылки, — согласился я.
— Какая волшебная бутылка? — заинтересовалась Птичка.
Тут Николка велел мне не показывать чудо египетского чародейства, покуда Лариса не споет хотя бы одну песню. Это подействовало, и она спела «Миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в краю далеком, буду тебе женой», а мы подхватывали: «Милая моя, взял бы я тебя, но там, в краю далеком, есть у меня жена». Так и спели всю песню поочередно, и когда дошли до конца — «там, в краю далеком, чужая мне не нужна» — стало грустно, небо окончательно заволоклось тучами. Я достал из своей сумки бутылку страшного старика и показал ее Ларисе.
— Так не бывает! Этого не может быть! Это какой-то фокус! — не хотела она верить тому, что видели ее глаза.
— Между прочим, — сказал я, — наш автобус уже собирался уезжать, когда я потер сей предмет, и в следующий миг появился ваш автобус. Если бы не сия бутылочка, вы, Прекрасная Елена, не сидели бы тут с нами.
— А ну-ка, я тоже потру, — воодушевилась Птичка. — Хочу быть счастливой, хочу быть здоровой и богатой, хочу объездить весь мир, хочу быть знаменитой кинозвездой, хочу выйти замуж за… Одеколончика! Хочу еще шампанского.