Тридцать три удовольствия
Шрифт:
Чуть ли не до самой Бурсы писательская общественность обсуждала тему: «Новый герой нашего времени», и время от времени до нашего слуха доносились обрывки фраз:
— Нувориши… это называется нувориши…
— Перестройка — это Великая русская буржуазная революция.
— Да не нуворишки, а просто — воришки…
— Нечестным путем…
А между тем вокруг нас, слева и справа по движению автобуса, расстилались прекрасные земли — зеленые леса и поля, залитые светлым осенним солнцем юга.
— Вифиния, — сказал Николка. — Царство великого Никомеда Четвертого.
В Бурсе мы поселились в гостинице «Акдоган». Днем ездили осматривать мечети с роскошными надгробиями, под которыми покоились мощи основателей Османской империи. Потом гуляли по городу, Ардалион купил всем по знаменитому бурсацкому полотенцу — и мне, и Ларисе, и Николке, и Мухину, и себе. После ужина нас ждало еще одно удовольствие — купание в бассейне с горячим минеральным источником, находящемся в подвальном этаже гостиницы «Акдоган».
Ради счастья Николки мне третью ночь приходилось спать на полу в номере Мухина и Тетки. Когда я немного поворчал по этому поводу, Ардалион Иванович резонно напомнил мне, что ради моего счастья ему вообще пришлось в Каире подсыпать снотворного Игорю и Николке, а самому изо всех сил изображать сваленного сном. Я согласился, что чаши весов уравнены, и перестал роптать. Мы распили всего одну бутылочку коньяка «Реми Мартен» и легли спать. Но каково же было наше удивление, когда часа в три ночи к нам постучался Николка и жалобно объявил, что они поругались.
— Вот это да! На третью ночь! Сильны-ы! — хохотал Ардалион Иванович. — Ну что ж, ложись тоже на полу. Какая ж кошка между вами пробежала? Не хочешь говорить? Ну ладно, помиритесь. Спокойной ночи.
«Вот так Птичка! — думал я, не в силах уснуть, слушая Николкины вздохи. — И ведь не придет, не позовет его мириться. А что, если она…» И мне стало мечтаться о том, как я тихонько выхожу из номера, иду к Птичке, дверь у нее открыта, она ждет меня, обнимает, обвивается вокруг меня…
Утром в постели на полу рядом со мной Николки не оказалось. Он все-таки довздыхался до того, что пошел к Птичке и помирился. Завтракали мы очень рано, и уже в семь часов утра покинули гостиницу «Акдоган». Вид у Николки был бледный, под глазами очертились круги, в то время, как его подружка по-прежнему сверкала красотой и свежестью.
По пути от Бурсы до Константинополя она без конца тормошила засыпающего Николку — у нее внезапно случился сильный приступ интереса к истории. Но за полчаса до приезда в Стамбул Николка все же ухитрился заснуть и наотрез отказывался просыпаться.
Прощание Птички с нами произошло столь же стремительно, как ее похищение три дня назад. Едва мы подъехали к гостинице «Эйфель», как к нашему автобусу подбежали двое молодых парней из киевоопереточной группы, заглянули, увидели Ларису и закричали своим, собравшимся у входа:
— Тут она! Приехала!
— Ой, не отдавайте меня им — растерзают! — перепугалась Птичка. Но все же ее пришлось отдать врагу, причем выяснилось, что автобус должен был уже через полчаса везти киевлян в аэропорт, их путешествие по Турции ограничивалось всего лишь трехдневным пребыванием в Стамбуле. Товарищ Пасовец, скрежеща зубами, принял из наших рук беглянку, но не растерзал, а лишь процедил очень страшно сквозь зубовный скрежет:
— У Киеви поговорим. Идь збирайсь живо!
Расставанье двух влюбленных перед самой посадкой киевлян в автобус разрывало души свидетелей. С тоской в глазах, будто уезжая на верную гибель, Птичка ощупывала одежду Николки и говорила:
— Не забудешь? С глаз долой — из сердца не вон? Киев — моя клетка. Я задыхаюсь там. Спаси меня, милый Одеколончик! Как только я приеду, сразу увольняюсь из театра, подаю на развод и приезжаю в Москву. Слышишь? Я уже через неделю, через несколько дней приеду к тебе. Ты будешь ждать меня? Я сойду с ума, если ты забудешь меня. Я не вернусь в Киев, а буду ходить по Москве мрачной тенью, пока не попаду под машину или не свалюсь с моста.
— Как же я могу забыть тебя, — уверял ее Николка. — Ведь я сделал тебе предложение. Мы уже жених и невеста. Хочешь, я приеду к твоим родителям просить твоей руки, как это было в старину? Хочешь?
— Очень! Очень хочу… Но сначала я приеду к тебе сама… Прощай, любимый мой, меня уже зовут в автобус. Не забывай меня, не забывай меня, не забывай меня! Муха, Мамочка, Ардалион Иванович, прощайте! — Вместе с автобусом исчезло и ее лицо в окне и машущая рука, которая еще позавчера так нежно и сильно душила меня за горло на пляже в Чанаккале. Николка стоял с таким жалобным видом, что я нагрубил ему:
— Вот и отлично. Сегодня подыщем тебе какую-нибудь турчаночку. Не собираешься же ты и впрямь жениться.
— А знаешь, как сейчас дам по морде! — всерьез обиделся Николка.
— За что? Разве не ты всю поездку только и делал, что собирался жениться? Сначала на горничных в «Индиане», потом на Птичке, потом на канадке, потом опять на Птичке. Разве можно воспринимать всерьез твои…
— Можно, — перебил меня Старов. — В противном случае, мы больше не друзья. Понял?
— Понял. Раз так, то понял. И это тоже очень хорошо — я так давно не гулял на свадьбах.
— Все-таки будет свадьба? — спросил Мухин, улыбаясь.
— Будет, — твердо сказал Николай.
Последний вечер в Турции мы провели в огромном ресторане с варьете. Столы в нем были расставлены в виде длинных лучей, сходящихся к сцене, и за каждым лучом сидели представители разных стран мира.
После окончания фольклорной программы вышел некий чернявый человек с ужасающе длинным и мясистым носом и весьма артистично запел песню на немецком языке. Спев один куплет, он подошел к одному из лучей и подставил к сидящим там немцам микрофон. Немцы оживленно допели песню до конца. Потом он точно также запел французскую, а французы допели. Потом поочередно он обошел так все лучи — польский, итальянский, англоязычный один, англоязычный второй, финский, испаноязычный. Наш луч был последним, а предпоследним оказался израильский; после того, как там отзвучала «Хавва нагива», массовик-затейник подошел с микрофоном к нашему столу и совершенно без акцента затянул «Калинку-малинку», но тут Бабенко встал, подошел к нему, взял у него из руки микрофон и великолепно, лучше, чем любой Соткилава, запел: