Тридцать три удовольствия
Шрифт:
— Не важно, — сказал я. — Я закидаю их галушками, я натравлю на них бешеного печеного поросенка.
— Ты говоришь, могу ли я променять Киев на Москву, — сказала Птичка. — Хоть на Тьмутаракань, хоть на Колыму, только бы уехать из этого Лесного Массива, с противной улицы Киото. Только бы убежать от бесконечного самодурства отца и преследователей проклятого наркомана.
— Я сразу понял, что он наркоман, — заметил я, живо вспоминая минуты на лестничной площадке второго этажа.
— Когда-то он был хороший, — потупилась Лариса.
— Он и теперь, поди, хороший, — фыркнул Николка. — Небось они с Николаем Ферапонтовичем уже сбегали в магазин и вмазали как следует.
— Он же не пьет, только колется, — возразила Птичка.
— Откуда, интересно, у него пистолет?
— Известно откуда, — хмыкнула Лариса, — у него же отец генерал.
— Грохотов?
— Почти. Шумейко.
— Здорово! Прямо как нарочно придумано. А где вы с ним жили?
— Не абы где. На Крещатике. Квартирочка будь здоров.
— Жаль, что наркоманом стал, а то бы вы никогда не расстались.
— Одеколон! Ты опять? Хочешь, чтобы я снова от тебя сбежала?
— Куда ж тебе теперь бежать, если ты и так в Киеве?
— На Северный полюс.
— Отставить ссору! Птичка, ты же видишь, что его просто бесит любой разговор про Менелая. Будь поделикатнее.
— Менелай — это муж Елены Прекрасной?
— Менелай — это сын генерала Шумейко.
— Слушай, Мамочка, а ведь пистолет-то теперь в розыске будет. Придется его сдать. А то — статья.
— Так прямо и разбежался. Це мое трофейное оружие, захваченное в неравном бою с разъяренной толпой бывших мужей и отцов. Пусть ищут. Надеюсь, сынок не совсем потерял разум и не станет рассказывать, как он выкрал у папаши пистолет и в каких целях хотел использовать. С каким удовольствием я буду извлекать его из тайника и любоваться им одинокими вечерами, вспоминая несколько изумительных минут на лестничной площадке в доме на улице Киото. Выпьем еще. Какая волшебная водка!
— За тебя, Мамочка! Нет, сегодня ты настоящий Мамонт. Как ты смог, нет, я просто не понимаю, как ты смог подойти к нему и так спокойненько выхватить у него пистолет? Я чуть с ума не сошла в ту минуту, мне казалось, что он непременно в тебя выстрелит и убьет. А потом нас. Ты герой! Герой!
— Буратино, ты герой.
— Однако смотрите, как стара пережитая нами ситуация. И Буратино, и Мюнхгаузен, и, если покопаться, то чего только не найдешь похожего в литературе. Сценка-то истертая. Может быть, потому я и не боялся подойти к бедолаге и отобрать у него огнестрельное оружие. Кстати, где-то был один к одному точно такой же эпизод, не помню, в каком фильме.
— И все-таки, скажи, что ты чувствовал, когда подходил к нему и брал у него пистолет?
— Ничего. Я только думал о том, как бы Николай Фортепьяныч подольше задержался на лестнице. И еще…
Я чуть было не сказал, что еще мне хотелось проверить реальность моего существования в мире. А вдруг, если бы он выстрелил в меня, тут же оказалось бы, что вся моя жизнь — какой-то очередной розыгрыш, устроенный нам на потеху Ардалионом Ивановичем, «Тяга-Икс», из меня вытащат простреленное Менелаем сердце и покажут мне, что оно сделано из папье-маше, а сам я — всего лишь торт со взбитыми сливками, безе и цукатами.
— Что — еще?
— Еще я уже, кажется, начинаю косеть. Какие-то бредовые мысли в голову лезут.
— Интересно, интересно, какие? — задорно спросила Птичка.
— Какие? А вот хотя бы взять да и украсть тебя у Николки и увезти на Северный полюс. Пусть он теперь будет Менелаем, а я — Парисом.
— Лучше не на Северный, — рассмеялась Лариса.
— На Южный?
— Нет, на Нил, на фулюки.
— Но-но! — грозно рыкнул Николка.
— Опять он свое «но-но». Вот как поедем на Нил на троечке с бубенцами, а Николку посадим на козлы, пусть тогда но-нокает сколько влезет, — сверкая глазками, раззадорилась Птичка. — До самых фулюк на троечке!
— Сама ты фулюка. Ну дай, ну дай, ну дай поцелую.
Николка стал приставать к Птичке с поцелуями.
— Не приставай к ней, постылый, — прорычал я.
— Мамочка, убью!
— У меня, между прочим, пистолет.
Музыканты в нарядных украинских костюмах взялись играть на своих электрогитарах, я вырвал Ларису из объятий Николки и стал с ней танцевать. Однако хороша же была «Древнекиевская» — в глазах у меня все счастливо расплывалось, и Лариса в своем пушистом красном свитере была как горячее пламя, пляшущее передо мною, сверкающее зелеными искрами глаз и лучами золотистых волос.
Музыканты спивали какую-то смешную писню:
Туды повернувся, сюды повернувся, Бачу — мое село.Нет, надо было срочно ехать в Москву, а не то это плохо бы кончилось. Ну куда мне было отбирать у Николки его невесту? Мыслимое ли дело — у лучшего друга!
Я схватил Ларису за руку, притянул к себе, поцеловал в горячую щечку и повел к нашему столику.
— Все-все-все, одеколончики и птички мои, пора нам на вокзальчик и в Московочку.
— Подожди, я еще поросенка не доел! — возмущенно жуя, развел руками Николка.
— Может, ты еще раз хочешь с кем-нибуль посоревноваться? Было бы нехудо повторить, — предложил я. — Только вон того не бери себе в соперники, — я указал на одного из музыкантов, огромную бочку с усами. — Иначе тебе придется завтра утром в голом виде кланяться Богдану Хмельницкому.
— Ты меня заменишь.
— В Киеве нет сфинксов, а я — сфинксопоклонник.
— Свинопоклонник ты. Ладно, сейчас доем и поедем.
— Между прочим, уже семь часов.
— Мы, конечно, могли бы переночевать у кого-нибудь из моих подруг, — сказала Лариса, — но во-первых, я со всеми перессорилась, а во-вторых, ужасно не терпится поскорее уехать отсюда, из города моих кошмаров. Представляете, мне до сих пор мерещится, что вот-вот они войдут сюда оба. И оба с пистолетами. О, Боже, какой это был кошмар сегодня! Мамочка, миленький, пусть я отдала свое сердце этому обжоре, но моим героем отныне и навеки будешь ты.
Через несколько часов мы уже ехали в поезде. Я раздобыл в одном из соседних купе гитару, и Лариса тихо напевала свои чудесные, чудесные песни.