Тридцать три удовольствия
Шрифт:
Под масками оказались три улыбающихся физиономии молодых парней, одного из которых я даже знал — это был Миша Обухов, ближайший компаньон Ардалиона Ивановича по фирме, довольно прыткий юноша, удачливый коммерсант, лишенный хотя бы капли остроумия. Сомневаюсь, что все происшедшее сегодня он воспринял как просто шалость. Наверняка он был уверен, что вся шутейная операция принесет фирме какой-то навар в будущем. Двое других — один из ворвавшихся в квартиру и водитель, ждавший похитителей у входа в подъезд, были у Ардалиона какие-то новенькие. Выпив по полному бокалу шампанского, они сели за противоположный от новобрачных край стола и, будучи помилованными, приняли участие в свадебном пиршестве.
Дальше эта, как бы вторая, свадьба Николки и Ларисы протекала со все нарастающим весельем и буйством. Каждый из тех, кто не знал заранее о задуманном ужасном розыгрыше, чувствовал себя чудесным образом спасенным от какого-то страшного и непоправимого горя, и потому многие сразу хватили лишку. Еще до сумерек Костя отвез в Москву родственников Николки. Оставшиеся же яростно отплясывали с цыганами, потом на закате отправились купаться в пруду, я испачкал свой светлый костюм, накинув его на плечи какому-то прибрежному кусту. Плавая в холодной воде пруда, я чувствовал себя невероятно сильным и трезвым, как стеклышко, но когда вылез и согрелся, то опьянел еще больше. У дальнего берега пруда было обнаружено забавное плавательное средство — военный понтон, состоящий из трех длинных полых металлических цилиндров, скрепленных между собой перекладинами. Взяв вместо весел какие-то длинные доски, мы плавали на этом понтоне по пруду и пели песни. Одновременно на нем могло разместиться двенадцать или пятнадцать человек. Не случайно на одном боку у него было выведено красной краской: «ТИТАНИК». Мы прокатили на нем жениха и невесту, потом катались вместе со всеми цыганами и во время этого путешествия Игорь Мухин свалился в одежде в воду, за что его очень сильно пропесочила жена Маша.
Усадьба и пруд, где происходило наше свадебное пиршество, раньше принадлежали одному помещику, после революции здесь долго размещался детский приют, а после войны был организован пионерлагерь «Солнышко». И вот в этом году фирма Ардалиона Ивановича купила сей замечательный двухэтажный дом с тридцатью восемью помещениями, чтобы впоследствии организовать здесь частный санаторий и заколачивать большие деньги. Дом нуждался в ремонте, дабы за проживание в нем можно было драть три шкуры, но для проведения свадебного пира он подходил как нельзя лучше. Для молодых на втором этаже была устроена спальня с широкой кроватью, для гостей — несколько комнат на первом этаже. Но в большинстве других комнат уже находилось все необходимое для ремонта, кое-где ремонт уже даже начался.
Когда стемнело, мы развлекались стрельбой из ракетницы, пока не исстреляли весь привезенный запас ракет. Потом отвели молодых в их спальню. И Николай Степанович и Лариса Николаевна были пьяноваты, особливо он. Оставив их наедине, мы отправились на берег пруда и разожгли там огромный костер, на котором, когда он прогорит, вознамеревались поджарить поросенка. Цыгане, сидя у костра, играли на гитарах и тихо пели. Глаза у меня слипались и все плыло то вверх, то в стороны. Я жалел, что не прихватил с собой кого-нибудь из своих прежних подружек или не позвал одну новую знакомую, с которой у нас еще ничего пока не было, но после такого дня и ночи вполне могло быть.
— Уметее вы веселиться, Ардалион Иваныч, — приговаривал я, глядя на круглую и глазастую физиономию нашего великого авантюриста и шалуна. — А что вот мы завтра будем делать, а? Может, подпалим под утро всю вашу новоприобретенную усадьбу к чертям свинячьим?
— Мысль хорошая, но вредная, — урезонивал меня Тетка. — Если на ней зациклиться, то и впрямь подпалим.
— А ведь и вправду, давай пустим красного петуха! Зачем нам, людям, иметь много имущества? Мы же русские люди. Наше главное имущество — наша душа, а все остальное надо профукивать, и как можно скорее. Почему, как только Россия начинала жиреть, в ней появлялись то Лжедмитрии, то татары, то Ленины? Чтоб душа не жирела вместе с телом. У других народов душа и тело раздельны, у третьих души вообще нет, а у нас душа и тело слитны.
— Чушь ты какую-то порешь, — сердился Ардалион Иванович. — Как это может быть. Что ж, когда тело умирает, то и душа вместе с ним?
— Чушь, Ардалиоша, чушь! Давай выпьем… А зря мы отдали Ларису Николке, а Николку — Ларисе. Не надо было отдавать. Они должны принадлежать нам всем, а не только друг другу.
Очнулся я от того, что в одну руку мне вставляли горячий, свежепрожаренный на углях, кусок поросятины, а в другую — высокий стакан ледяного белого вина. И я снова ел и пил и молол языком какой-то вздор. Ни вкуса вина, ни вкуса поросенка я не чувствовал, но мне было тоскливо и хорошо.
В другой раз я очнулся на диване в вестибюле прихожей, причем проснулся от собственного храпа. На сей раз мне было очень плохо и очень тоскливо. Я вмиг понял, что должен либо поджечь дом с колоннами, либо немедленно застрелиться. В конце концов, пули, населяющие обойму моего «макара», должны были отпробовать свежей мамонятины еще на лестничной площадке в доме на улице Киото в Киеве. Отчего же не удовлетворить их желания спустя месяц. Я долго тыкался по разным углам, покуда не выбрался наружу. «Фордок» Ардалиона Ивановича стоял у подъезда. На переднем сиденье спал Костя. Этот феноменальный человек мог часами сидеть в машине и ждать своего хозяина и всегда предпочитал спать на переднем сиденье, нежели пойти и лечь по-нормальному, когда есть возможность. Я никогда не видел, чтобы он читал что-нибудь, газету, журнал или книгу, он не интересовался никакими новостями и не знал ничего, кроме автомобиля и пространства его существования, то есть дорог, улиц, перекрестков, городов и разных других населенных пунктов, бензоколонок, станций ремонта и обслуживания, магазинов запчастей и так далее.
Осторожно, чтоб не разбудить Костю, я сунул руку в открытое правое переднее окошко, расстегнул дверцу «бардачка» и вытащил пистолет, который оставил там, когда мы только еще приехали во «Дворец бракосочетаний им. А. И. Тетки». Обычно очень чуткий Костя на сей раз не проснулся. Завладев пистолетом, я вновь рассредоточился и почувствовал себя смертельно пьяным. Шатаясь и хихикая, побрел к пруду.
— Так-так, хи-хи, — бормотал я, — сейчас мы проверим, сейчас мы отведаем карикатурятинки, сейчас мы посмотрим, хе-хе, что там внутри черного-черного пузырька. Ишь ты, в бутылку его запрятали! А бутылочку-то можно легко и прострелить. Пульки есть, пульки есть. Пульки хотят есть.
У пруда я нашел скамейку и сел на нее, ковыряя себе ребра дулом пистолета. Какая-то птичка выпорхнула из кустов и молча пролетела мимо меня.
— Птичка, куда же ты, птичка! — крикнул я ей вдогонку.
Сидя стреляться не хотелось, я лег навзничь и, приставив дуло к сердцу, стал смотреть в высокое, рассветающее небо. Мне отчетливо вспомнились слова Ларисы, когда мы купались с ней в Геллеспонте — никуда не хочется возвращаться, а так лежать и лежать, пока не сойдет кто-то сверху, с небес, и не поманит туда, в ту высь, не больно, не страшно, не холодно, не горячо, не темно, не стыдно, не глупо, подниматься все выше и выше и не оглядываться, не оглядываться вниз, на Землю. Я сам не заметил, как застрелился и ушел из жизни.
Оказалось, что это не так-то просто, и после смерти наступает все та же самая жизнь, что была доселе. Я проснулся от того, что кто-то вытаскивал у меня из руки холодный кусок поросятины. Открыв глаза, я увидел Ларису. Это она извлекала из моей руки, но не поросятину, а пистолет Макарова.
— Птичка, — пробормотал я, — ты уже прилетела?
— Тихо, — сказала она, — все еще спят.
— А который час?
— Не знаю. Скоро будет рассвет. Ты, я вижу, застрелился?
— Как ты догадалась?