Тридцать три удовольствия
Шрифт:
Ужасно расстроенный бегством Тамары, я купил в баре пансионата бутылку коньяка и выпил ее в полном одиночестве. Серебряный браслет с перламутром, который я взял у нее вчера, чтобы починить, остался у меня на память. Теперь у меня было два женских браслета — первый якобы от Бастшери, а на самом деле, от Ардалиона Ивановича, ведь это он купил его в Египте и заказал выгравировать надпись, а потом подсунул мне, как бы от таинственной египтянки. И вот теперь второй. Я решил подарить египетский браслет Птичке, а Тамарин оставить себе. Может быть, когда-нибудь встретимся, и я верну его. Адресов и телефонов мы друг другу не успели оставить. Хотя — вдруг дошло до меня — можно же узнать у той же администраторши!
На следующий день я сразу отправился туда, где вчера произошла моя дурацкая дуэль с Мухиным. Я решил подружиться с ними. Подарить ей браслет, а ему бутылку страшного старика. Но, проведя целый день на пляже, я так и не дождался их прихода. Неужели и они дали деру? Это было бы совсем подло.
Телевизор в холле пансионата без конца показывал московские события — гибель троих парней под мостом у Белого дома, которые пытались остановить бронетранспортеры, свержение ГКЧП, возвращение из Фороса Горбачева, торжество Ельцина, Хасбулатова, Руцкого и прочих августовских победителей, демонтаж памятников Дзержинскому, Свердлову, Калинину. Последнее почему-то возбуждало в обитателях пансионата «Восторг» наибольшие разногласия. Одни ратовали за то, чтобы уничтожить все монументы вождям революции, другие вдруг заговорили о вандализме и утверждали, что памятники — это свидетельства истории, и их нужно хранить, независимо от того, чью личность они возвеличивают. Один из отдыхающих имел неосторожность обронить фразу: «Большевики свергли коммунистов». На него тотчас написали коллективное письмо с требованием выселить из пансионата, а по возможности и проверить, не причастен ли он к ГКЧП. Я отказался подписываться под этим документом победившей демократии и ожидал, что и на меня составят донос.
— А не он ли сжег бильярдную? — услыхал я как-то за своей спиной и осознал, что сие подозрение пало на меня. Разумеется, от поджога бильярдной до такого тяжкого преступления, как неподписание доноса, один шаг.
Каждый день я обходил все пляжное побережье поселка, но двое любовников исчезли бесследно. Конечно, я мешал им, а берег Черного моря большой, нетрудно найти какой-нибудь другой уголок для счастливого уединения.
В последний день августа, отлично загорев и отдохнув, я покинул изумительный пансионат «Восторг» Министерства культуры Российской Федерации.
Удовольствие двадцать третье
НОВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ С АРДАЛИОНОМ ИВАНОВИЧЕМ
Mais les vrais voyageurs sont ceux-la seuls qui partent
Pour partir; coeurs l'egers, semblambles aux ballons,
De leur fatalit'e jamais ils ne es’ecartent,
Et, sans savoir pourquoi, disent toujours: Allons!
В Москве я успел провести лишь две недели. В середине сентября ранним-ранним утром, в половине шестого раздался звонок Ардалиона Ивановича, и веселый голос сообщил мне в трубку:
72
Но лишь те настоящие путешественники, которые странствуют
Ради самих странствий; сердца их легки, как воздушные шары,
О своей судьбе никогда они не беспокоятся,
И, сами не зная, зачем, всегда твердят: «Айда!»
Шарль Бодлер. «Путешествие» (фр.).
— Полковник Мамонин, главнокомандующий Тетка объявляет вам, что пошла волна, труба зовет, теплоходы ревут. Жду вас у себя в полной боевой готовности в десять ноль-ноль по московскому времени. Форма одежды парадная, походную форму взять с собой. Две недели жизни прошу вычеркнуть из своего календаря. Как поняли?
— Слушаюсь, товарищ… прошу прощения, господин главнокомандующий. Немедленно приступаю к сборам.
Почему-то так всегда получалось, что когда Ардалион Иванович затевал очередную Тягу, это совпадало со свободными периодами моей и без того мало загруженной жизни, когда надвигалась скука, пустота, или, если говорить точнее, охватывало осознание пустоты, являвшейся единственным наполнением моей тогдашней жизни. Вот и к тому дню, когда началась Тяга-7, я успел быстро выполнить несложный, но хорошо оплачиваемый заказ для одного прибыльного издательства, и люки в мою пустоту снова широко распахнулись. От пустоты нужно было бежать. Я не спеша собрался, обзвонил всех, кого нужно было предупредить, что две недели я намереваюсь отсутствовать, и поругался с отцом, который взялся особо неистово бранить Ардалиона Ивановича.
— Если бы мы жили в Турции, то твоему Ардалиону давно отрубили бы сначала левую, а потом и правую руку, и он не смог бы больше воровать у народа, — зло скрипел зубами мой дорогой Иван Васильевич.
— Почему ты думаешь, что он непременно ворует? — неохотно отбрыкивался я.
— Потому что все крупные состояния нажиты нечестным путем, это диалектика, ее нужно знать и помнить.
— Если ты думаешь, что в Турции все ходят с отрубленными руками, то уверяю тебя, что ты заблуждаешься. Я пробыл в Турции неделю и не видел ни одного с отрубленными конечностями.
— Так вам их и станут показывать. Ну ничего, еще придет время, еще состоится праведный суд над всеми этими Ардалиошками. Наплодила их дерьмократия!
Отец переживал августовские события как личную трагедию. Он всерьез считал членов ГКЧП патриотами и героями, бросившими вызов разрушителям Отечества.
— Ну что ж, езжай, купайся в развлечениях. Но помни: настанет денек, наста-анет! — сказал мне отец на прощанье и тем окончательно испортил то легкое, летящее настроение, что появилось у меня после звонка Ардалиона Ивановича. До самого дома Тетки я вздыхал, мысленно продолжая спорить с отцом, покуда водитель такси не подвез меня к знакомому дому на Преображенке.
Дверь открыл мне вовсе не Ардалион Иванович, а уже известный Ордалимон Теткылдырым. На нем были турецкие шаровары, халат, туфли с застегнутыми вверх мысами и феска. Обе руки у знаменитого турка были целы, справедливое возмездие моего отца не коснулось их еще своей острой секирой.
— Лимон-паша, бардаклыр чикчирим! — приветствовал я его. — Мы что, снова едем в Турцию?
— На сей раз мы едем в Иран, но я буду изображать турка. Так надо для пользы дела.
— Что, прямо сейчас и сразу в Иран? — удивился я. — А паспорта? Неужели ты уже достиг такого могущества, что паспорта нам выдадут в аэропорту?
— Никаких аэропортов. Мы поплывем в Иран на теплоходе.
— Отлично! Я обожаю теплоходы! Значит, сначала мы перебираемся к морю? А как поплывем? Через Каспий или через Персидский залив?
— По Волге.
— По Волге? Мечта! Кто еще едет?
— Разумеется, Мухин.
— Что, с Птичкой?
— Разумеется, один. Никаких Птичек. Выпьешь что-нибудь?
— Как же расстанутся двое влюбленных?
— Лариса едет в Киев навестить отца.
— Вот уж никогда не поверю в это, — усмехнулся я, угощаясь баварским пивом.
— Ну, как бы то ни было, но с нами она не поедет, я строго-настрого запретил Игорю брать ее.
Через полчаса мы отправились на «фордке» Ардалиона Ивановича на Семеновскую. Увы, мне пришлось уступить просьбам Мухина и разрешить ему и Птичке пожить некоторое время в квартире, которую я снимал. Но видит Бог, они долго уламывали меня, прежде чем я согласился пустить их, но с условием — не более, чем на три недели, покуда Игорь не найдет себе другое съемное жилье или не одумается и не вернется к своей Цокотухе. Бедная Цокотуха! Она звонила мне почти каждый вечер, умоляла, чтобы я как-то подействовал на Игоря. В ее несчастной головушке вспыхивали самые невообразимые планы действий. Она поочередно предлагала: а) отравить Птичку, б) оклеветать ее, сказав Игорю, что она одновременно живет и со мной, и с Ардалионом и еще с десятком мужчин, в) засыпать телеграммами Мексику, чтобы Николка бросил все и срочно приехал, с) помочь Маше повторить подвиг Медеи — совершить самосожжение на Красной площади вместе с детьми, d) понарошку выкрасть одного из детей Игоря и Маши, шантажировать семейство Мухиных, вовлечь Игоря в борьбу за спасение ребенка и тем самым вновь объединить семью, разрушенную подлой соблазнительницей, т) нарисовать серию злобных карикатур на Мухина и Птичку и напечатать их во всех газетах и журналах, п) взорвать Москву вместе со всеми ее разрушенными семьями, любовниками и любовницами. Лишь в последний раз она звонила, находясь в более-менее спокойном состоянии, спросила, не удалось ли мне узнать, где именно живут неверный муж Маши Мухиной и неверная жена Николая Старова. Я, естественно, соврал, что не удалось. Птичка и Игорь крепко повязали меня, ибо отныне я стал соучастником их преступления и был виноват одновременно и перед Машей, и перед Николкой, дав приют любовной парочке. Это наполняло мою душу еще большей пустотой. Я не мог даже представить себе, что испытает Николка, если только выяснит, что не кто-нибудь, а его лучший друг предоставил свою съемную квартиру жене-изменщице. Но куда хуже было бы, если бы Птичка и Игорь сожительствовали в квартире Николки. Все-таки у них хватило стыда не пользоваться жильем обманутого мужа.